У 28-летней Валентины Нагорной позывной Валькирия. Она бывший мастер по маникюру, а теперь — медик 3-й отдельной штурмовой бригады ВСУ, и ее инстаграм-аккаунт забит фото, которые не все хотят видеть. Там много крови, рваные, «некрасивые» раны, порой — разорванная кожа и торчащие из-под нее кости. Соцсети маркируют эти снимки как «потенциально неприемлемый контент». Валькирия говорит, что часто слышит упреки и от самих украинцев: «Мол, ты показываешь эти фотографии — и деморализуешь людей. Но война — это не цветочки, это не прекрасно. Так выглядят реалии. Люди остаются без конечностей, возвращаются домой в гробах. К сожалению, тут это становится нормальным». Когда началось полномасштабное вторжение России, она пошла в тероборону «Азова». Но ее отказались брать, «потому что девочка». Тогда Валькирия ответила, что никуда не уйдет, — и за полтора года выросла в боевого медика. «Зеркало» записало ее монолог.
«До войны я не была медиком. На первых выездах не было „трехсотых“ — я возила тела. Куски тел»
Не могу назвать точку, но мы сейчас на Бахмутском направлении. Я работаю на стабпункте — к нам привозят раненых с фронта. Мы тут делаем полную «ревизию» их состояния, перетампонируем, шинируем, если надо — интубируем, можем ввести в кому при открытой черепно-мозговой травме. Зашивали артерии, складывали челюсти, лица, руки-ноги — всякое бывало. Максимально стабилизируем бойца, чтобы дальше он безопасно доехал до военного госпиталя или, если наших действий достаточно, сразу до больницы.
Сейчас у нас несколько бригад, много квалифицированных медсестер, врачей и можно меняться, ситуация полегче, и пойти лечь отдохнуть не проблема. Но вообще на стабпункте нет разделения на день и ночь — тут все вперемешку. Бывает, у тебя 24/7 работа, ты не разбираешься, ни какой месяц, ни какое число, ни какой день недели — просто работаешь и работаешь. Иногда можешь нормально поспать, встать, выпить кофе, сходить в душ, а иногда вообще не ложишься. Как-то я спала по часу-два. Есть фотка, где из-за недосыпа выгляжу, будто три дня пила.
Но когда привозят много раненых, в перерывах между работой ты не идешь спать. А только куришь, куришь и куришь. Просто пачками. У меня все забито сигаретами, электронками. Я даже не знаю, отчего это. Может, и нервы, но уже вошло в привычку. Бывает, даже не ешь — куришь и идешь дальше работать, просто становится полегче.
Я не была медиком до войны. По профессии — биотехнолог, а работала мастером маникюра и педикюра (смеется). Вечером 23 февраля мы посидели с подругами, покурили кальян, выпили коктейлей, когда расходились, как-то все приуныли: «Наверное, будет война». Я из Киева, моя квартира недалеко от районов, которые начали бомбить утром 24-го. В пять утра врывается в комнату мама с криками «началась война». И я такая: «Класс! Как раз то, о чем „мечтала“ все свои 27 лет!» (смеется)
У меня не было никаких эмоций, страхов — молча написала друзьям, которые еще с 2014-го служили в «Азове» и были в национальном корпусе, что я готова и хочу идти. Они сказали, меня вряд ли возьмут, потому что девочка. Когда заполняли анкеты, так и получилось: «Ты девчонка, мы тебя не берем». Я ответила, что меня это не волнует. Не нужно так унижать женщину, говорить, что она тут не нужна и не сможет ничего сделать. Женщина может заниматься теми же вещами, что и мужчина. Я психичка, упертая, если мне надо — буду идти напролом, по головам. Я понимала, что выдержу все это. Почему? Если постоянно сомневаться, даже в жизни ничего не получится. Нужно пробовать, и только если уже попробовал и не вышло, оставлять эту идею. У меня мерзкий характер, но он помог многого добиться за эти полтора года.
Я тогда осталась и уже 26-го числа находилась в медпункте. На тот момент мы были теробороной «Азова», которая была создана ветеранами полка. Потом мы официально стали ССО «Азов Киев» (силы спецопераций. — Прим. ред.), а после операций на Запорожском, других направлениях — 3-й отдельной штурмовой бригадой ВСУ.
Первое время я была парамедиком эвакуационного отделения — ездила на медэваках (автомобили, на которых проводится медицинская эвакуация из зоны боевых действий. — Прим. ред.). Мы делали минимальные манипуляции раненым и везли их в госпиталь. Вначале я могла просто что-то перевязать, затампонировать, поставить катетер в вену и тому подобное. Со мной всегда были врачи, они меня одну никогда не оставляли, рассказывали, что делать, какие препараты нужны. Но на моих первых выездах не было «трехсотых» — были «двухсотые». Я возила тела. Я возила куски тел. Я их не видела — помню, мне дали тело в бауле, в нашем «пикселе» ВСУ (камуфляжная форма. — Прим. ред.), сказали отвезти в морг. Я так и не открыла тот баул тогда. В морге первый раз закружилась голова — стоишь среди тел каких-то ребят, пожилых людей, думаешь: «Что вообще происходит?!»
Первое ранение случилось, когда мы уже уехали из Киева. Поступили пять человек, у одного раздроблены рука, ноги, лицо. Секунд пять у меня был ступор, типа «а что это, что дальше делать». Потом отключаешь эмоции, мысли и просто начинаешь работать. После я расплакалась, была истерика, а на следующий день все прошло. Сейчас носиться с куском руки, бегать с ногой и искать для нее пакет, чтобы отвезти вместе с раненым в больницу, для меня абсолютно нормально. Мне очень нравится на стабпункте, я достаю осколки и пули, шинирую переломанные ноги и руки, промываю раны. Прошу хирургов, чтобы меня обучали, и теперь и оперирую, и шью, и что угодно. Пару раз зашивала бедренную артерию. Это очень щепетильная работа. Первый раз страшновато было, ручки тряслись (смеется). Никогда не думала, что буду такие вещи делать.
«Мины разрываются в 15 метрах от тебя, пи***ы ходят, по рации передают, что снайпер работает»
После Киева я прошла все направления, где была наша бригада, — Херсонское, Запорожское, Бахмутское. В Бахмут мы приехали осенью-зимой прошлого года. Там разное видела. И пи***ское поле было — очень много, десятки трупов русских валялись. Валялись и разлагались, воняли. Я к этому просто отношусь: ты пришел на эту территорию — здесь и останешься.
Помню, в первые дни нужны были медики на эвакуацию в посадку на самый «ноль» (линия соприкосновения. — Прим. ред.), там оставались наши раненые. Говорю: «Я хочу!» Поехали вдвоем с травматологом на несколько дней. На одной точке в блиндаже были пятеро «легких» (бойцы с легкими ранениями. — Прим. ред.), мы осмотрели, нет ли кровотечений, перебинтовали и эвакуировали их, а сами остались. И вот я сижу в этой посадке. Сижу и хочу в туалет, думаю: выходить или не выходить. Мне всегда страшно, что меня в этот момент кто-то увидит (смеется). Там вообще, знаете, не так страшно, когда мины разрываются в 15, в 20 метрах от тебя, пи***ы ходят, по рации передают, что снайпер работает, как когда мыши бегают по блиндажу.
Ой, те два дня — это было вообще что-то с чем-то… Слышишь — кто-то шарится на улице. Думаешь: так, на тебя выйдут или не выйдут, кинут гранату или нет? Ужасно мерзли ноги, я лежала на деревянных палетах в бронике, каске, в спальнике, сверху — еще один спальник. Вместо подушки — рюкзак, под боком — автомат. Холодно настолько, что не можешь уснуть, лежишь, втыкаешь на тех мышей. С позиции особо никуда не выедешь — вокруг болото, вода, грязь. О чем там думаешь? Я боялась, что будет обморожение ног, переживала, что останусь без пальцев, — больше ни за что. Но таких вылазок у нас немного было: медслужба не должна ездить на «ноль».
Хотя в Бахмуте и по стабпункту, бывало, «кассетки» прилетали (кассетные снаряды. — Прим. ред.). Вообще, мне кажется, русским по**р, куда стрелять. Для них тут «натовские войска», и они бьют везде: и по нашим машинам, и по обычным (гражданским. — Прим. ред.), и по школам, больницам.
Прошлой зимой у нас тут не было воды (только питьевая), канализации, тепла и окон — рядом «прилетело». Окна мы заклеивали пленкой, если находили — матрасами какими-то, одеялами. Сами спали в зимнем спальнике, куртке, теплых вещах. Помыться нормально — невозможно. У нас стоят аппараты искусственного дыхания, много другой аппаратуры, которую надо подключать, чтобы вытащить «тяжелого» раненого с того света. Должны работать уфошки (обогреватели. — Прим. ред.), а та ужасная проводка, которая у нас была, все не тянула. Но мы никогда не теряли раненых из-за этого — чуть что, брали тот же портативный ИВЛ из медэвака.
Ранения к нам привозят абсолютно разные. Есть ДТП, контузии, минно-взрывные, пулевые. Кто-то пострадал от работы авиации, танчиков, минометов. Бывают отравления неизвестным веществом — и газы, и фосфор. Все ранения — мерзкие. Но самое страшное, наверное, мины. Они разрываются на тысячи маленьких осколков, может тело посечь так, что просто ужас. Осколочных ранений, наверное, процентов 80 от всех.
«Оторвало верхнюю челюсть, нижнюю, часть щеки и нос — и боец живой»
Когда раненые приезжают, могут орать от боли, плакать, у кого-то — истерика, нервный срыв (смотря какой у человека болевой порог и психика). Но это нормально, если переломать кость, любой будет кричать. Мы с ними разговариваем, чтобы отвлечь, колем обезболивающее, успокоительное. Пока они в сознании, кто-то говорит «я больше туда не пойду, там мясорубка», а кто-то — «все будет окей, поправлюсь и вернусь». Но чаще всего я слышу «не отрезайте мне ногу» (смеется). Ребята просят сохранить конечности. А некоторые — позвонить родным. Этим я всегда говорю: «Ты в сознании, телефон при тебе — сам звонишь и своим голосом говоришь, что жив и с тобой все в порядке». Мы стараемся максимально переводить все в шутку, чтобы было легче и бойцу, и нам.
Помню, я везла мужчину лет 50 по сорокаградусной жаре через поля, песок. Он задыхался: ранение грудной клетки, судороги. Когда мне его передали, он кричал: «Не могу дышать! Помогите, чтобы я дышал!» Оказалось, у него были осколки в позвоночнике, да вообще по всему телу. Это единственный момент, который ярко отложился в моей памяти. Этот запах крови, грязи, песка и жары, эта вонь. Знаю, что с тем мужчиной сейчас все в порядке, но он был очень тяжелым. Тяжелыми считаются все ранения головы, грудной клетки, живота, повреждения магистральных сосудов и артерий. Потому что с ними человек может быть стабилен, а через пять минут — труп.
Кто-то думает, что самое страшное — ранения живота. Но, понимаете, вспоротый живот и кишки наружу — это не так страшно, как выглядит. Есть такая противная штука: осколки залетают в живот и образовывают кровотечение. Вот тут даже маленькая фигня в полсантиметра, совсем непримечательная, может убить человека.
Когда ранило голову, все зависит от того, что прилетело, с какого расстояния, была ли каска и какая. Я видела говнокаски, когда бойцу раскурочивало череп. А видела охр***нные, когда работал снайпер, а у парня только шишка на лбу. Был у меня осколочек — совсем малюсенькая хе**я, а пришлось промыть мальчику мозги. Мы все закрыли, передали его стабильным на госпиталь. Не знаю, что случилось дальше, но он скончался. Еще был парниша с осколком сантиметров десять в длину и пять в ширину — и ничего страшного, выжил. Как-то, помню, бойцу осколок залетел с затылка, а вылетел через висок. Ты его стабилизируешь, стабилизируешь, а он не стабилизируется…
Самое ужасное ранение, которое я видела, — осколок пролетел боком и человеку снесло пол-лица. Оторвало верхнюю челюсть, нижнюю, часть щеки и нос — и боец живой. Это был мужчина лет 40, из пехоты, в сознании. У него язык остался на месте, и он еще пытался с нами разговаривать, но в таких случаях человек вводится в наркоз. Мы все обработали, закрыли и отправили его на госпиталь. Сейчас технологии такие, что несколько пластических операций — и будет как новенький.
Как все эти раны выглядят, тебя не волнует. Нет брезгливости, страха. Ты будешь ковыряться в прямой кишке, промывать мозги — что угодно, чтобы раненый уехал от тебя живым. И в этом, знаете, есть своя эстетика. Но бывает, остается шанс один на миллион, и ты стараешься делать все, но ранение не совместимо с жизнью. Иногда привозят парня, а у него уже по дороге остановилось сердце. Ты делаешь реанимацию, даешь препараты, а оно не запускается…
«Холодный коридор, никого нет, и взрослый мужчина плачет над своим покойным братом»
Тех, кто пришел на нашу землю, посягать на нашу культуру, мне не жалко. Они пришли сюда с войной и должны быть уничтожены. А на наших погибших тяжело смотреть, хотя я уже привыкла. Могу открыть пакет, прицепить на руку бумажку, что он такой-то и такой-то, посмотреть на него и закрыть. Я не знаю, как это объяснить… Я видела и разорванные тела и головы ребят, и развороченные. Иногда, когда умирают 18-летние, думаешь: «Он жизни не видел, семьи нет, одна мама осталась, наверное». А чем хуже 40-летний мужик, у которого жена, дети? На самом деле без разницы: 18, 25, 50 или 70 лет — это все люди, все они — чьи-то сыновья, мужья, отцы. То, что они погибли, вызывает у меня ненависть. Потому что мы на своей территории, мы боремся за свое будущее. К сожалению, своей кровью. Умирают ребята, которые должны наслаждаться жизнью со своими женами, детьми, родителями.
Говорят, у нас умирают лучшие. Так и есть. Но, значит, так надо было. Это война. Тут ничего не закончится идеально. Кто-то останется калекой, кто-то вернется в гробу, кто-то выживет. Такие реалии. Человеческая жизнь важна, но без всего, что у нас сейчас есть, без независимой Украины мы будем никем. Человек никто без своей истории, языка и национальности.
Я особо не сталкиваюсь с историями погибших, но как-то открыла кошелек бойца — а там на сердечке «Тато, я тебе люблю. Злата» («Папа, я тебя люблю». — Прим. ред.). Еще, помню, привезли бойца с травмами, несовместимыми с жизнью, тяжелая смерть. Мы вывезли тело на носилках в коридор, чтобы его потом забрали в морг. Попрощаться приехал его брат. И вот холодный коридор, никого нет, и взрослый мужчина плачет над своим покойным братом. Вот эта боль… Я тогда расплакалась. Ты видишь обручальные кольца на руках, фотографии детей. Наверное, это такая мимолетная пустота, а потом продолжаешь работать дальше, потому что нового раненого везут, да и ты не можешь распыляться, на всех так реагировать.
Больше выбивает, когда командир говорит, что твой друг погиб, что еще один друг в плену после «Азовстали» и о нем ничего неизвестно. Когда узнаешь, что нет людей, с которыми ты в самом начале ела одной ложкой, спала мат к мату. У нас же штурмовая бригада, штурмовики получают больше ранений, чем артиллеристы или еще кто-то. Недавно погиб боец, Добрыня, я знала этого мальчика. Это больше выбивает из колеи, потому что чем дальше, тем у тебя меньше друзей, знакомых. И ты боишься, что вообще никого не останется — только фотографии, переписки, голосовые сообщения. Я очень многих потеряла. Но не была ни на одних похоронах, принципиально не ездила. Не хочу видеть эти восковые тела — лучше запомнить этих людей веселыми и живыми.
У меня погибло много знакомых-медиков. Кого-то ракетой убило, кого-то «градами»… Вот друг был еще в 2014-м на войне, потом вернулся, занимался своими делами, а когда началась полномасштабка, приехал обратно. Недавно женился и буквально через месяц погиб. Молодой парень, 28 лет. У него была прекрасная жена, прекрасная жизнь, теперь девочка осталась одна. Я готова к тому, что что-то может произойти и со мной. Только не осколок в голову! Не хочется стать овощем, быть обузой. А так — это война. Кому-то суждено в 20 умереть, кому-то в 70. От своей судьбы не уйдешь. Но все равно эту тему в шутку перевожу: прошу родителей принести на могилу красные розы (смеется) и написать на памятнике «Не пробачимо. Помстимося» («Не простим. Отомстим». — Прим. ред.).
«Каждого русского мы лечим и передаем дальше. Хотя я бы его убила прямо на столе»
Мне очень нравится на Донбассе. Здесь очень красиво, ощущаешь себя как дома. Но Бахмут — мясорубка, где все кишит пи***ами. Не знаю, откуда они там взялись, почему их так много, но это ужас. Ты стоишь, и при тебе город разрушается, они по нему стреляли всем чем только можно. И это еще было тогда, зимой. Когда мы уехали, стало еще хуже. Знаете, все говорили: «Фортеця — Бахмут!» («Крепость — Бахмут». — Прим. ред.) Я могу сказать, что это не фортеця — это самое ужасное, кровавое, отвратительное направление. Ты едешь эваком на точку, а при тебе С-300 прилетает в девятиэтажный дом. Едешь через переправу — тебя х***чат по полной программе. Видишь, как снаряды попадают в дом, а рядом дети катаются на качельках и играют в мячик. Ты в бронике прячешься в подъезд, а они не обращают внимания, где-то их родители спокойно готовят кушать. Я смотрела на это и офигевала.
Они говорили, что им некуда ехать. Да блин, выбор есть всегда! Есть куча пунктов для беженцев. В Бахмуте тогда идешь по городу и слышишь: «Галя уехала в Москву, там так хорошо! Вот поехали бы мы — не были бы под обстрелами». Я разговаривала и со старшим поколением там — это обычные ждуны русского мира, которые мечтают, что русские придут, и все будет хорошо. Считают, что Донецк, Луганск, Харьков — российские города. Да ни фига не российские. Если ты так хочешь в эту Россию — можешь собрать свои вещи и уехать. Даже сейчас некоторые думают, что «это Украина стреляет, чтобы все спихнуть на Россию», а та их придет и спасет.
Такие есть везде, не только в Луганске и Донецке — их хватает и в центре Украины, и на западе. И из-за таких и получаем сейчас. Я из столицы, всю жизнь говорила на русском и сейчас говорю, меня никто никогда не ущемлял за это, и я не ждала, что кто-то придет меня спасать. Мы в первую очередь защищаем свою территорию, культуру, язык. И когда закончится война с соседями-террористами, будут внутренние разбирательства. До этого мы еще дойдем. Но пока мы вернем все, что у нас было, Украина потеряет еще много людей. У тех, кто останется живым, будет ПТСР. Но война будет идти еще не один год. Пока россияне не одумаются и не поймут, какую натворили х**ню.
Я видела много русских. Я русских, к сожалению, лечила. Они к нам попадают в плен, могут быть с ранениями. К сожалению, им приходится оказывать такую же помощь, как и нашим ребятам, потому что очень много украинцев — в плену у РФ, и их нужно возвращать. Поэтому каждому русскому мы даем попить водички, надеваем ему чистую одежду, лечим и передаем дальше. Хотя я бы с удовольствием его убила прямо на столе.
Я с русскими общалась — и все как под копирку: «Нас забрали! Нас забрали! Мы сюда не хотели!» Мы иногда стебемся: «Да, мы натовские войска!» Но обычно они начинают говорить, что все поняли, вернутся в Россию и всем расскажут, что тут никого нет, а украинцы адекватные. Некоторые понимают, что все, что им рассказывали, — фигня. Другие признаются, что захотели адреналина и сами пошли воевать. Мне разные попадались: и Москва, и Ростов, Воронеж, и далекие края. Еще бывают люди из самопровозглашенных ЛДНР. У меня есть даже фотография с паспортом «ДНР», в котором место рождения — Донецк, Украина. И если с русскими мне еще интересно поговорить, спросить, что они тут забыли, то с этими нет. Я не считаю их своими людьми — они предатели.
«Слышала, что белорусы очень хорошо воюют. Я их как-то спрашивала, что они здесь забыли»
Часто слышу: «Когда там контрнаступление?» Если бы его не было, мы бы уже давно все прос**ли. Оно потихонечку идет, мы хорошо справляемся. Хорошее планирование на фронте позволяет двигаться постепенно, но с успехом. Не все же так просто и быстро. За продвижением стоят человеческие жизни и здоровье, пот и грязь, недосып и недоедание. И оно точно не стоит тех денег, которые мы получаем. Как иногда говорят: «Вам же платят по 100 тысяч» (100 000 гривен — 8800 белорусских рублей по актуальному курсу Нацбанка. — Прим. ред.). Оно вообще того не стоит. Мы видим боль, смерти, разбитые семьи, разрушенные дома, города. Это чьи-то жизни, воспоминания. Если все так хотят этого наступления, они могут заключить контракт с ВСУ и прийти помогать освобождать территории.
Но люди уже привыкают к войне, помощь военным уменьшается, сборы закрывать сложнее: «Мы устали. Сколько можно скидывать деньги?» Воюющих бригад много, наша власть не может выделить в один день 100 миллионов и поделить на всех, чтобы закрыть все потребности сразу. Вот и получается, что нужны волонтеры, помощь.
На днях к нам приезжал Владимир Зеленский. Я его видела первый раз. Он посмотрел наш стабпункт, с чем мы работаем, наградил некоторых ребят. Говорили ли о ситуации, проблемах бригады, не знаю: на это есть командование, а я в сторонке в коридоре стояла, наблюдала. Он, когда проходил мимо, улыбнулся, заценил мои татухи (смеется). Потом все пофотографировались с ним, выложили эти фотки в соцсетях и разошлись по своим делам. Мы были рады, что он приехал, оценил нашу работу, поблагодарил. Это очень важно — ты понимаешь, что все делаешь правильно, и это главное.
Важно, что нас поддерживают, что мы не одни. С нами тут какое-то время был полк Калиновского, приходили помогать. Мне очень понравились и медики, и ребята. Я слышала от наших военных, что белорусы очень хорошо воюют. Я их как-то спрашивала, что они здесь забыли. Сказали: «Мы тоже хотим жить в независимой стране и здесь будем более полезными, чем там. Победим в этой войне — Беларусь тоже станет независимой». А у меня нет злости к людям, которые воюют за нас. Я вам больше скажу — у нас в бригаде есть россияне! Да, для меня существуют «хорошие русские», они тут воюют еще с 2014 года. Тут же дело не в национальности — нам помогают люди из разных стран, и важно, что все мы на одной стороне, боремся против одного режима. А война не закончится скоро, еще несколько лет она будет идти, если не дольше, и все это время я планирую оставаться тут.
«На гражданке некоторые говорят мне: “Что-то не видно, что ты с войны вернулась”»
Когда мама звонит из Киева, спрашивает, как у меня дела, что я ела сегодня, что делала. Ну и еще спрашивает, когда в отпуск. В отпуске я была несколько раз, крайний — в мае. Мне сложно возвращаться в мирную жизнь. Ты приезжаешь — все ходят по клубам, тусуются, бухают и тому подобное. На фронте ты видишь смерти, ампутации, а там — пьяных пацанов. Я не против, чтобы люди ходили в клубы. Всем нужно работать, оплачивать квартиры, коммуналку. Я понимаю. Но демонстративно так… Все должны понимать, что в стране война. Мы не роботы, мы не вечны. Кто-то выходит из строя, кто-то — навсегда, и нас придется заменить. Вместо того чтобы показывать, какой ты офигенный, что откосил от армии, что можешь себе позволить тусить, обучайся медицине, тактике, обращению с оружием. Хотя и на войне не все герои. Бывает, человек приходит, такой викинг: «Я хочу воевать!». А на первой задаче, извините, обо***лся. А какой-нибудь тихоня на штурме себя очень хорошо показывает, даже если ему 18 или 50 лет.
И еще на гражданке некоторые говорят мне: «Что-то не видно, что ты с войны вернулась». За то, что у меня маникюр, ресницы. Я ничего таким не отвечаю. Это мой комфорт — у меня в каждом городе, где мы были, свой мастер, если надо — есть массажист (смеется). В рюкзаке всегда лежит фен, в самой глуши смогу найти, где помыться, высушить волосы (а я их мою каждый день!). У меня все схвачено за эти полтора года (смеется). Это просто моя гигиена, я так привыкла и не собираюсь изменять своим привычкам из-за войны. И мне все равно, что кто-то там подумает.
Но обидно, хотя даже не обидно — противно, когда приезжаешь и на тебя смотрят как на какое-то говно. Мол, не надо тут ходить в форме. Таких реакций достаточное количество. Вот нам отпуск увеличили — дали 30 дней плюс 10 по семейным обстоятельствам — и началось: «А кто воевать будет? Когда это все закончится?!»
Я за эти полтора года на себя по-другому посмотрела, стала морально стабильнее. Война дала мне много интересных возможностей, я ей даже в чем-то благодарна. Думаю, мы все будем скучать, нас всех начнет накрывать: захочешь обратно, увидеть своих побратимов, прожить эти штурмы, почувствовать адреналин. Потому что мы вернемся на гражданку, а что там делать? Не будет этого экшена, поездок, этих друзей (хотя к тому моменту большая часть из них уже будет в земле). Но что делать дальше? Огромный плюс, у кого есть семья и кто сможет вернуться туда, смотреть, как растут дети. Кто-то откроет свой бизнес — мы с девочкой, с которой вместе воюем, решили после войны пройти курс барберов и открыть свой барбершоп. Будем стричь мужиков! (смеется) Но мне будет не хватать этого экшена, бессонных ночей, выездов на эваке, ранений — это адреналиновая наркомания.
Поэтому, с одной стороны, хочется, чтобы это скорее закончилось — эта мясорубка, кровь, смерти. А с другой, хочешь продлить это ощущение, движение, чтобы не возвращаться на гражданку. Когда я крайний раз приехала в Киев, было дискомфортно находиться там, где все живут своей жизнью. И я даже никому не сказала, что в отпуске. Сделала вид, что я все еще на Донбассе.
Добро пожаловать в реальность!