Когда речь заходит о российской идеологии в войне с Украиной, то обычно вспоминают про «русский мир» или идеи Ильина, Солженицына, Дугина. Но в этом ряду никогда не всплывает тот самый «русский национализм», опасностью которого западные политологи и часть российских политиков были озабочены с конца 1970-х по начало 2010-х годов, пишет российский историк, социолог, публицист Николай Митрохин.
Верхушку «партии войны» в России не связывают ни с движением русских националистов, существовавшим в СССР с 1960-х, ни с его организованными формами последних 30 лет. Путину не припоминают, как в 2008 году он описал своего преемника Медведева, когда представлял его Ангеле Меркель: «такой же, как и я, русский националист — в хорошем смысле». Спустя десять лет российский президент повторил похожие слова на Валдайском форуме: «Самым правильным, самым настоящим националистом и самым эффективным являюсь я».
И уж тем более никого сейчас не интересует, изменилась ли идеология ЛДПР после смерти Владимира Жириновского, чьи похороны Путин почтил своим присутствием. Или нынешняя судьба партии «Родина», некогда пугавшей многих своими националистическими замашками.
Куда же делись все те русские националисты, которые еще недавно привлекали столько внимания? Почему они оказались не у дел в той войне, которая вроде бы ведется в их интересах?
От «Русской партии» до скинхедов
Движение русских националистов зародилось еще в 1950-х, а его ядро составляла «Русская партия», существовавшая примерно в 1970–1988-х годах. Она состояла из чиновников второго эшелона культурной сферы и литераторов «патриотического направления». К ней примыкали группы и кружки из самых разных областей и организаций — от Минюста и Института математики им. Стеклова до Большого театра, Троице-Сергиевой лавры и самиздатских журналов.
Многие из этих групп имели довольно экзотические для советского социума взгляды (от православного коммунизма до антисемитского неоязычества), но в целом все сходились на том, что их приоритет — отстаивать интересы этнических русских. Особенно «простых людей» из крестьянской среды, которых, на их взгляд, обижали в родных краях и дискриминировали в городской среде за их традиционную мораль и православную веру. Собственно, многие участники «Русской партии» сами были такими выходцами из деревень и малых городов, которым пришлось пробивать себе дорогу в неласковом городском социуме.
К концу 1980-х одна часть «Русской партии» стала искать близости с властью — с ней заигрывали Горбачев и Лигачев, а позднее — ельцинский вице-президент Руцкой, министр печати Полторанин, многие руководители регионов. Другая часть надела черную форму и начала ходить строем под руководством фотографа Дмитрия Васильева из окружения художника Ильи Глазунова. Национально-патриотический фронт «Память» превратился в воплощение русского фашизма для либеральной интеллигенции и западных корреспондентов. Хотя на деле движение быстро развалилось на десятки мелких групп, не сыгравших никакой роли при крахе СССР.
В последующие годы выходец из «Памяти» Александр Баркашов сделал куда более удачный проект в духе «русского фашизма», построив крупную организацию — «Русское национальное единство» (РНЕ), где в середине 1990-х было до 15 тысяч боевиков на пространстве от Бреста до Владивостока. Но она тоже развалилась (не без помощи спецслужб), породив группу малозначительных радикальных организаций вроде запрещенного в РФ «Славянского союза», НСО или ДПНИ, которые плотно работали уже не столько в духе русского национализма, сколько белого расизма и неонацизма.
Именно они помогли создать политические иллюзии у банд наци-скинхедов (вроде БОРН), которые в 2000-е стали действительно самым массовым (до 50 тысяч человек) и опасным изводом «русского фашизма». Это они с 2005 года проводили в Москве «Русские марши».
Парадоксальным образом в 2014 году многие из них поехали защищать Украину в рядах «Азова» и проводили митинги «за мир» в провинциальных городах России (в миллионниках это было делом либеральной интеллигенции), а ныне стали жесткими критиками Путина и его войны, многонационально-имперская модальность которой им не нравится.
Их главная претензия к Путину состоит в том, что российское государство становится все более полиэтничным, а «генофонд белой расы» тратится на бессмысленную войну с сохраняющей большую этническую гомогенность братской Украиной. Вообще идеал многих из них — Русское государство в границах естественного распространения русского этноса. Но поскольку эта цель в ближайшей перспективе малореальна, им приходится ограничиться созданием замкнутых поселений единомышленников и максимальным дистанцированием от государства.
От «Русской партии» до «Русского мира»
Постаревшие участники «Русской партии» 1970-х в 1990-е годы выступали в основном в рамках Всемирного русского народного собора, где сопредседателем был будущий патриарх, а тогда митрополит Кирилл. Они не были столь убежденными и боевитыми расистами, как участники РНЕ и «Памяти», и после подавления путча 1993 года согласились быть легальной оппозицией в обмен на прямые и косвенные субвенции из федеральных и региональных источников.
Постепенно они все больше сходились с правеющим и отказывающимся от демократической риторики государством в поддержке всего «российского» и «российских национальных интересов». Индикатором этого процесса служила газета «Завтра» во главе с Александром Прохановым.
В результате если в начале 1990-х культурные русские националисты выступали за создание русского этнического государства, максимально отказавшегося от «республик» (особенно мусульманских), то к концу десятилетия уже активно ностальгировали по СССР и прежним границам, общей для жителей СССР символике и боролись с «русофобией», под которой понимали реальные и мнимые попытки постсоветских государств преодолеть имперское наследие.
На этот круг ориентировались довольно многочисленные низовые организации культурных русских националистов как в российских регионах, так и в других постсоветских странах. Это были условные «любители Пушкина» из Кишинева, Одессы или Риги, которым было неуютно в новых реалиях и хотелось вернуть все «как прежде».
На постсоветском пространстве таких организаций были тысячи. Их лидеры любили ездить в Москву на многочисленные государственные и церковные форумы или получать подарки и внимание от российских посольств для поддержания «русской культуры». Это был тот потенциал, на котором во второй половине 2000-х в головах московского чиновничества начала расти концепция «Русского мира», материализовавшаяся в виде системы фондов по поддержке подобных структур.
Этот «мир» мог бы походить на другие культурно-языковые и единоверческие инициативы, существующие в остальном мире, если бы российское государство не пыталось регулярно использовать его в военно-стратегических целях — от организации «пикетов против НАТО» до поддержки войны против Украины.
Однако лишь немногие руководители подобных организаций смогли сделать на этой волне реальную карьеру, поскольку их творческий и управленческий потенциал, как и степень их общественной значимости, попросту были слишком невелики даже для того, чтобы работать даже в оккупационных администрациях.
Территориальный национализм
Пока прогрессивная общественность тревожилась из-за классического черносотенного русского национализма, который в униформе и сапогах крестится через густую бороду и бубнит оскорбления в адрес «нерусских», в СССР, а потом постсоветской России вырос и набрал сил совершенно иной тип русского национализма. Тот, про который Путин говорил, что он «самый правильный, настоящий и эффективный».
Это русский имперский вооруженный национализм, где самым важным критерием выступают не люди или их этническая и религиозная принадлежность, а территории и границы.
В Российской империи, потом в СССР, а затем в современной России сформировался огромный слой вооруженных защитников государственности и государственных границ. Это даже не столько военные, сколько полицейские, пограничники и воинские формирования с полицейскими функциями — казаки, внутренние войска, сотрудники спецслужб. Их профессиональный этос — борьба с крамолой против распада страны, то есть умаления границ. Этот этос передается как в рамках профессионального сообщества, так и в семейном кругу.
Тут можно вспомнить биографии основателей одной из первых российских партий с такой идеологией — Национал-большевистской. Взгляды Эдуарда Лимонова можно рассматривать через призму контркультуры, а можно через семейную парадигму. В ней андеграундный писатель оказывается сыном политрука из НКВД с 30-летним стажем службы.
Похожим образом Александр Дугин — сын генерал-лейтенанта (по его словам) ГРУ, авангардный музыкант Сергей Курёхин — сын капитана II ранга, преподавателя мореходных училищ, и внук генерал-майора ВМС СССР, панк-рокер Егор Летов — сын политработника радиотехнического полка ПВО.
Помимо подобных семейно-профессиональных кластеров, большую роль играли «приграничные русские». То есть те люди, которые ради нужд империи переместились в колонизируемые территории (Прибалтику, приграничные области Украины, Кавказ, Центральную Азию, Дальний Восток) и должны были выполнять какие-то функции (а то и просто жить) ради укрепления центральной власти, зачастую против интересов местных сообществ. Это совершенно не обязательно должны были быть этнические русские.
Существенное значение в деле поддержки российской имперской идеологии играли и те этнические меньшинства, которые проживали на периферии империи и получали от нее защиту от более сильных соседей — будь то гагаузы и болгары в современной Молдове, греки в Украине, армяне и абхазы на Кавказе, каракалпаки и бадахшанцы в Центральной Азии.
Голос этих сообществ, заинтересованных в сохранении империи и имперских практик, звучал уже в советский период, но тогда в нем не видели самостоятельного идеологического наполнения. Меж тем оно там было. Военруки, политруки, офицеры и десантники искренне верили в простые схемы — врага можно узнать в лицо, надо драться до конца на любом рубеже, хороший человек обязан говорить по-русски, фашисты и империалисты существуют и точат зубы для реванша. В двух словах, они верили в то, что давало им основания и право применить свой кулак, когда они видят «непорядок» или ущерб «Родине».
Отсюда вырос успех ЛДПР на Дальнем Востоке, где много людей чувствовали себя «представителями России», забытыми центральной властью перед лицом огромной Азии. Здесь же корни популярности отставного полковника КГБ Владимира Путина, придерживающегося сходных взглядов.
Во время работы в Петербургской мэрии он помогал бывшему Рижскому ОМОНу, чьи бойцы после эвакуации из получившей независимость Латвии не устроились толком в Тюмени и поехали воевать в Приднестровье, а потом Абхазию. В результате верхушка полукриминальной уже группировки бывших милиционеров с десантным прошлым осела с его помощью в Петербурге.
Рижский ОМОН во главе с бывшим спецназовцем и этническим поляком из Литвы Чеславом Млынником заложил основы сети вооруженного подполья русских националистов, куда вошли те, кто реально и добровольно воевал за «интересы русских» в Приднестровье, бывшей Югославии, Абхазии, Москве октября 1993 года, Чечне.
В основном это были бывшие бойцы войск спецназначения, которые после увольнения могли быть казаками, милиционерами, реконструкторами, охранниками, тренерами единоборств и участниками праворадикальных организаций. Но в любой момент они могли быть мобилизованы для участия в очередной авантюре. Яркий представитель этой среды — Игорь Гиркин (Стрелков), начинавший свою карьеру еще в Приднестровье.
Новый территориальный русский национализм вырос, с одной стороны, из идеи о необходимости физически защищать русскоязычных в странах Балтии и Молдове, а с другой — из ненависти к руководителям стран, «разваливших» Советский Союз и посмевших поддержать независимую от Москвы государственность.
Это уже не был классический русский национализм крестьянских детей, которые стали московскими писателями и ненавидят литературных критиков в том числе за нерусское происхождение. Это был национализм советских военных, которые этнически могли быть кем угодно, но важнейшим смыслом для них была верность советскому, а потом российскому флагу и всей системе идеологических мифов, связанных с российской армией, границей, языком и культурой в целом.
Почувствовав перспективность этого идеологического проекта, набиравшего вес после 1994 года и выстрелившего после прихода Путина к власти, к нему стали присоединяться те, кто до этого относил себя и к традиционным националистам, и к коммунистам, и даже к либералам.
Показателен пример двух московских «патриотических» публицистов — Егора Холмогорова и Кирилла Фролова, которые в 1990-е были сторонниками этнического русского национализма, а в 2000-е превратились в провластных публицистов. Более того, они стали «экспертами по Украине», которых всерьез принимали в администрации президента. Историософские построения Холмогорова об украинской истории стали попадать (без ссылок) в речи Путина, а Фролов отвечал за практическую мобилизацию русских националистов в Украине для борьбы за российские интересы.
Вместо классического русского черносотенного национализма, где критериями принадлежности к «своим» была внешность, происхождение и вера, в российско-украинской войне на первый план вышло принципиально другое идеологическое течение — русский вооруженный территориальный национализм. Его критерий общности — это верность российскому государству и широко понимаемой «русской культуре». Его средство — «защита русских», под которыми понимается любая назначенная таковой общность, невзирая на ее собственную идентичность и мнение о ситуации. Его цель — абсолютное или относительное восстановление границ СССР.
Почти маниакальное желание расширить контролируемую Россией территорию до советских границ даже ценой собственной жизни — психологический и политический извод этоса советских и постсоветских военных и «приграничных русских». А их в СССР и на постсоветском пространстве на три порядка больше, чем расколотых и маргинализованных националистов-черносотенцев.
Добро пожаловать в реальность!