С учетом всего комплекса доступных нам сегодня представлений о том, как устроена путинская машина власти, использование термина «неототалитаризм» представляется мне контрпродуктивным, так как отсылает к ранее использовавшимся в России практикам и как бы предполагает, что происходящее сегодня в России есть лишь отскок назад в историческом смысле (реакция) и, соответственно, в будущем можно ожидать движения по более-менее известной траектории с некоторыми обусловленными спецификой места и времени отклонениями, пишет политолог Владимир Пастухов.
Более внимательное прочтение сегодняшних реалий в России подталкивает к использованию другого термина для их обозначения. На мой взгляд, определение «посттоталитаризм» отражает их лучше, чем «неототалитаризм». Прежде всего, я фиксирую, что возврат к прошлому носит лишь поверхностный характер и ограничен общими признаками, которые, видимо, свойственны всем тоталитарным системам. Что касается специфических черт, то, скорее всего, они не имеют ничего общего с «советскостью» и «коммунистичностью» (как, впрочем, напрямую с фашизмом и нацизмом). Это нечто совершенно новое (полноценная мутация), хоть и возникшее из облмков старых систем. Надо быть готовым к сюрпризам, потому что развиваться это новое будет по траектории, ранее никем не описанной, не укладывающейся в привычные шаблоны восприятия тоталитаризма, по крайней мере советского.
Нынешний российский тоталитаризм скорее сошел со страниц романов антиутопий, чем вырос из реального советского прошлого. В нем больше от Оруэлла, Хаксли или Бредбери, чем от Ленина, Сталина или Андропова. Это вообще очень литературный, декадентский и постмодернистский тоталитаризм. В чем же отличие от прошлых образцов? Наверное, в акценте на deep fake вместо массовой пропаганды (хотя она, конечно, остается как рудимент, но и ее природа совершенно другая). «Третий Кремль» пытается опереться на технологии управления сознанием, которые во времена «примитивных» тоталитарных режимов прошлого существовали как раз только в фантастических анти-утопиях, но в реальной тоталитарной повседневности присутствовали только как виртуальный тренд. Отсюда и кажущаяся «литературность» режима, его наигранная «киношность», «невсамделишность». Он ошибочно кажется игрушечным монстром, хотя на поверку может оказаться самой крутой машинкой для отрывания голов (в прямом и переносном смыслах), с которой сталкивалось человечество.
Когда я наблюдаю за работой «кремлевских», я понимаю, что мы смотрели с ними одни и те же фильмы: «Хвост виляет собакой», «Негражданская война» и так далее. Но только я – как предупреждение и карикатуру, а они - как инструкцию по применению и соцреализм. Непрямой, многоуровневый, персонализированный, строго дозированный, профилактирующий и базирующийся на непрерывном анализе «big data» обман – вот главная фишка путинского режима, точка помешательства его администрации. Обыватель не представляет, какие ресурсы Кремль тратит на «политическую цифровизацию» России и до какой степени верит в нее как в философский камень своей вечной власти над страной. Все эти «смехуёчки» про выведение очередного нового «служебного человека» являются не фрейдистской оговоркой безграмотных чинуш (как это кажется на первый взгляд), а частью реального гигантского и вполне осознанно реализуемого плана «переучета мозгов». То, что мы видим и слышим, по-видимому является лишь хвостом от слона, малой частью гигантской машины управления коллективным подсознательным, которая находится в совместном управлении АП, ФСБ, псевдо-частных «исследовательских» центров и еще черт знает кого.
Смысл работы этой гигантской машины в том, чтобы на основе онлайн мониторинга массового сознания в гигантских масштабах выявлять, предупреждать иикупировать любые возмущения среды, прибегая к минимуму открытого насилия (то есть сохраняя его точечный и избирательный характер). С точки зрения политической медицины, это более сложный для лечения случай, чем ранее встречавшиеся образцы тоталитаризма.
Пытаясь оценить тактику Кремля с несколько устаревших позиций имеющегося у нас знания о том, как были устроены и действовали тоталитарные системы XX века, мы невольно допускаем ряд существенных ошибок в расчетах и прогнозах, сильно занижая степень адаптивности режима к вызовам, а также неправильно оцениваем и даже переоцениваем эффективность используемых инструментов давления на режим, включая санкции, контрпропаганду и прочее.
Одним из примеров непонимания того, как устроен путинский посттоталитаризм, является просчет в оценке потенциала поддержки войны в Украине и возможных последствий мобилизационных мероприятий для режима. Первое было недооценено, а второе - переоценено. По всей видимости, «вход в войну» был для Кремля не спонтанным и рефлекторным (реактивным) действием, а глубоко продуманным, высчитанным и соориентированным на очень дальнюю перспективу шагом. В этом смысле очевидный просчет на старте военной кампании, когда провалился «русский блицкриг», не имел на самом деле того стратегического значения, которое ему некоторое время придавалось. Это было больно, но не смертельно, и поэтому система смогла это пережить, не отклоняясь от военной траектории. Потому что война для Кремля – это больше, чем победа. Это образ мысли и жизни посттоталитарного общества.
По сути в фундаменте системы лежат мониторинг и тюнинг. В принципе, новое здесь только в акценте на возможности новых технологий. Но не надо забывать, что само рождение и эволюция тоталитарных систем были теснейшим образом связаны с прогрессом медийных технологий (появление радио, а затем телевидения). Соответственно, появление социальных сетей и возможностей big data приводит не просто к возможности возвращения к тоталитарным практикам прошлого, а к их качественному изменению, эволюционному скачку, последствия которого пока мало понятны. Ясно лишь, что Кремль активно инвестирует гигантские материальные и интеллектуальные ресурсы в изучение всех значимых микроколебаний общественных настроений и интерактивно воздействует на них в режиме обратной связи, купируя внештатные ситуации и возмущения.
Новоявленные гуру посттоталитаризма сначала сцеживают из коллективного подсознания русского народа экстракт агрессии и потом вкалывают его ему же обратно в общественное сознание в качестве милитаристского бустера. Органичность этой инъекции усыпляет имунную систему общества и делает микроменеджмент сознания гораздо более эффективным, чем макроменеджмент времен большого идеологического стиля. Таким образом, с помощью новейших информационных технологий Кремль превратил свою уязвимость (отсутствие качественной идеологии) в преимущество (экстраординарную идеологическую всеядность).
Режим не стремится к тотальной инклюзивности, как его предшественники. Такая тенденция наблюдается, но она не является доминирующей. Обывателей по мере возможности стараются как можно дольше выдерживать внутри информационно-социальных пузырей, блокируя образование цепных общественных реакций. Одновременно эти пузыри играют роль своеобразных политических инкубаторов. Когда температуру внутри них удается довести до заданных стандартов, нужное и строго ограниченное количество этих пузырей вскрывается и их содержимое выливается в заранее откалиброванное магнитное поле, образуя социальную плазму, текущую на войну и там сжигаемую. В общем, довольно остроумно.
Именно эта технология лучше всего объясняет, почему ни прошедшая, ни грядущая мобилизация не вызвала и не вызовет взрыва, а наоборот будет поддержана обществом. Потому что она – «частичная». Частичная мобилизация означает не количество призванных на войну, а особую социальную технологию «раздельного питания людоедов», при которой происходит мобилизация одних групп населения (по мере их внутренней готовности к ней), при сохранении других групп в отстраненно-законсервированном состоянии. Эти «консервы» до поры, до времени продолжают жить нормальной жизнью (магазины, театры, рестораны, шоппинг, туризм). Но ровно до тех пор, пока не придет время проткнуть их пузырь.
Добро пожаловать в реальность!