«Мы предлагаем гнуть свою линию мирно, но настойчиво требовать трехпунктного ультиматума: отставка Лукашенко, освобождение политзаключенных, расследования преступлений силовиков», — написала в 2020-м в чате на девять участников Мария Нестерова. Женщина тогда администрировала несколько десятков протестных ресурсов в Telegram, активно протестовала, пока силовики ее не вычислили и с мешком на голове не отвезли в КГБ. В том числе за такие посты в соцсетях, как тот, женщину осудили на три года. Так Мария, до этого работавшая на госслужбе и занимавшаяся предпринимательством, оказалась за решеткой. Какой путь прошла за это время и чему он ее научил, женщина рассказала «Зеркалу». Издание публикует ее монолог.
Экс-политзаключенной Марии Нестеровой 57 лет. В 2000-х она работала в Минской таможне, после была предпринимателем. В 2020-м администрировала более 40 чатов: «МТЗ для жизни», аналогичные на МАЗе, «Белкоммунмаше», БЗКТ, БЕЛАЗе и других предприятиях. Также была в других протестных чатах, распространяла листовки и газеты, участвовала в маршах. Гособвинитель посчитал, что информация, которую размещала женщина, носила «публицистический побудительный характер», а сама она «воздействовала на сознание и волю граждан, побуждая их к деструктивным действиям».
«Начальница одного отдела в таможне говорила: „Мария Михайловна, как вы можете?! Лукашенко нам работу дал, зарплату платит!“»
— Наша семья — русские, мы приехали с Урала. Мои родители — геофизики, они работали на севере России. В Беларуси было мало таких специалистов, и их пригласили сюда. Папа был думающим человеком и меня так воспитывал. Помню, в университете на первом курсе был предмет «Научный коммунизм», и папа напутствовал перед экзаменом: «Маша, ты же только ничего там лишнего не скажи! Думай, что говорить». То есть дома можно говорить, что думаешь, а придя куда-то, надо подбирать слова? И ведь тут речь не о том, чтобы не оскорбить, уважать оппонента в диалоге, — тебе нужно правильно соврать. Так выглядел мир, в котором жили наши родители, в котором росли мы. И такую жизнь мы должны были передать своим детям? Я не хотела, чтобы наше общество строилось таким образом.
Я окончила факультет прикладной математики и информатики БГУ, начала работать, потом вышла замуж — один декрет, второй. В 1998-м вышла на работу по специальности, а потом попала в таможню. Мне она казалась интересной, перспективной и значимой организацией. Работала в Минской региональной и центральной таможне старшей инспекторкой с 2001 по 2009 год. Это сложная структура. С одной стороны, госслужащие, а с другой — люди, которые носят погоны. При этом ни остальные госслужащие не считают таможенников своими, ни «погоны», поэтому это такая «чужая для всех» организация. И в то же время было какое-то, скажем, давление, таможня постоянно ущемлялась. Притом что приносила государству доход, когда остальные только едят хлеб.
Во время работы там я столкнулась с пониманием, что законы в Беларуси для тех, кто ими распоряжается, вообще не писаны. Тогда уже начали «тренироваться» и госслужащих под разным давлением заставлять ходить голосовать досрочно. В таможне надо было прям прийти расписаться и указать, в какой день ты проголосовал. Я громко возмущалась: «Какое вы имеете право меня обязывать? Пойду в день выборов!» Но, конечно, меня заставили.
Таможенники постоянно жаловались, потому что на фоне других структур у них меньше плюшек, а в сравнении с военными и милицией заработок был намного ниже. Или были недовольны, например, когда начали заставлять писать заявления на разрешение выехать за границу. Так веревочку на шее потихоньку затягивали.
Каждый шаг вызывал возмущение, мои коллеги возмущались, конечно, но на президентских выборах в 2006-м понуро сходили и снова проголосовали досрочно. Я вышла на площадь в день выборов — в воскресенье. Не была в палаточном лагере, но ходила и потом каждый день, хотя в ночь со среды на четверг уже всех разогнали и стоял ОМОН, было страшно (протесты несогласных с ходом президентских выборов проходили в Минске с 19 по 25 марта 2006-го, с 22-го числа протестующие организовали на Октябрьской площади палаточный городок — в ночь на 24-е его разогнали, по разным оценкам, были задержаны от 500 до 1000 человек, некоторых избивали. — Прим. ред.).
Потом постоянно разговаривала с людьми в таможне: «Я там была, видела, кто вышел. Никаких маргиналов — там были толковые люди, потому что их возмущает, когда их так открыто обманывают». Помню, начальница одного отдела говорила: «Мария Михайловна, как вы можете?! Он же [Лукашенко] нам работу дал, зарплату платит!» Меня тогда это так рубануло! Я отвечала: «Вы правда считаете, что вам дает работу кто-то конкретно? Не понимаете, что вы госслужащие и эта структура работает при любой властной системе? Кто бы ни стоял, вы все равно будете».
«Вы хотите сказать, что среди 10 миллионов беларусов не было ни одного достойного, умного, совестливого человека?»
В таможне очень большая текучка, 20 лет стажа, чтобы считаться госслужащим, отрабатывает мало кто. Последние лет десять, как рассказывали бывшие коллеги, там адское давление: везде видеонаблюдение за сотрудниками, невозможно в коридоре остановиться поговорить с кем-то, молодежь приходит отработать распределение и уйти. Я отслужила восемь лет. Через шесть поняла, что сделала максимум, больше не дадут — заскучала и ушла, хотя уговаривали остаться.
Еще до ухода начала развивать сетевой бизнес — случайно познакомилась с компанией «Орифлейм», мне понравились их ценности, начала развиваться там. И из таможни я ушла в ИП. Последние пару лет я больше подрабатывала, делала свои проекты — жила мимо государства, что называется. Ну и параллельно занималась копирайтингом. Была востребована, имела постоянных клиентов из бизнеса. А потом, когда начались выборы 2020-го, все покатилось.
Я сама никогда за Лукашенко не голосовала. Тогда в 2006-м вышла, потому что баллотировался Александр Козулин, ректор моей альма-матер (Козулин возглавлял БГУ в 1996–2003 годах. — Прим. ред.), и у меня появились надежды, что придет образованный человек, начнутся изменения. Но я еще не понимала, какие Лукашенко преступления совершил. Тогда начал интернет появляться, я узнала об исчезновениях оппонентов Лукашенко — какие ужасные вещи происходили. И поняла, что власть нужно менять, потому что это далеко зайдет и так просто не закончится. А когда кто-то говорил, мол, а кто еще кроме Лукашенко, крайне возмущалась! Вы что, хотите сказать, что среди [на тот момент] 10 миллионов беларусов не было ни одного достойного, умного, совестливого человека? Как вы так можете унижать целый народ?
Вообще, когда работаешь в сетевом маркетинге, общаешься с огромным количеством людей и начинаешь их лучше чувствовать, плюс видишь огромный срез. Помню, общалась с женщиной, чью семью очень уважала: видела, как они занимаются детьми, как с каждым поколением идет последовательный рост. И вот она говорит: «Я люблю брендовые ароматы. Но моих доходов в декрете не хватает на них, так нашла, где продаются брендовые, но ворованные. Не подделка — и доступно». И мне как обухом по голове: это же надо, человек открыто говорит, что покупает ворованное! И начинаю выстраивать логическую цепочку: ее папа всю жизнь работал водителем и продавал ворованное топливо. Тут поняла: если ребенка растят на ворованные деньги, как бы его ни воспитывали, он этой культурой пропитается.
И у нас ведь много культуры воровства, это норма: в школьных столовых сотрудники выносят продукты, водители воруют топливо, пассажиры стараются не платить за проезд. Так вот те, кто выходил в 2020-м, не хотели жить в обществе, где вранье, воровство продолжало быть нормой. И я хочу, чтобы Беларусь была страной, в которой не надо воровать, чтобы жить. Поэтому тогда была наблюдателем на выборах, видела все это безобразие, и потом была на протестах. Мне тогда было 54 года.
«В КГБ оперативник снял с меня мешок и бросил на стол розу. Ожидал, наверное, сильного эффекта»
Так вышло, что я администрировала заводские чаты. Мы продвигали идеи забастовки, потому что понимали: мирные марши — это, конечно, хорошо, но ими нереально добиться результата. Создавались стачкомы, ячейки независимых профсоюзов на предприятиях. Администрация, конечно, начала препятствовать этому, стачкомовцев задерживали. Я знала, что меня разыскивают. Конечно, понимала, что делаю, было страшно. И из дома уезжала, и пряталась, чтобы не нашли, и следы от силовиков заметала. Перед общенациональной забастовкой (26 октября 2020 года) появилось ощущение, что вот-вот и мои дни на свободе закончатся.
23 октября 2020 года меня обманом вытащили из квартиры — задержали во дворе. Схватили сзади, надели мешок на голову, чтобы ничего не понимала. Возили по городу в этом мешке, пересаживали из машины в машину — пытались психологически сломать. Когда привели в КГБ, в кабинете остались следователь и оперативник. А у меня в чатах никнейм был — Цветок розы. Я сидела на стуле, оперативник снял с меня мешок и бросил на стол розу, причем красивую! Ожидал, наверное, сильного эффекта. А я психологически была готова к задержанию еще тогда, когда пошла наблюдателем, и просто спокойно смотрела на него. Тут он: «Хочешь сказать, что ничего не понимаешь?» Я ответила сарказмом: «Какой вы реакции от меня ждете? Я очень люблю, когда мужчины мне дарят цветы». Ему это просто снесло крышу (смеется).
Начался, как они говорят, «опрос» — допрос, который они проводят без адвоката. Когда оперативник понял, что я упорствую, не хочу говорить, стал ходить за моей спиной. Потом чувствую: удар по затылку. Второй удар. Потом по уху. У меня был с собой мерч «Баста!» и большой БЧБ-флаг с «Погоней». Смотрю — он этот флаг складывает, потом подходит и так хорошо, с оттяжкой, сверху по темени им бьет. Ну и я поняла, что он уже не остановится. Для мужчины же главное начать, поднять руку, а дальше границ не будет.
Конечно, это страшно. Я понимала, что нахожусь в их власти и она безгранична. Поэтому стала потихонечку говорить: ну да, администрировала чаты, что-то писала. Мне было главное только никого не выдать. Они все время не могли понять, как я туда попала: «Что значит случайно? Знаете человека, который вас туда добавил, передал доступы?» Я объясняла, что понятия не имею — просто был запрос в районном чате «Страны для жизни»: «Ребята, я в дороге, проблемы с интернетом, нужно вести чат. Может кто-то помочь?» Откликнулась (а с Telegram я работать умела), и ссылками на них везде делилась, и сама что-то там писала. Через сутки тот человек появился на связи и офигел: число подписчиков выросло кратно. Его впечатлило это, и он предложил взять больше чатов. В итоге вела более 40, много лично общалась с заводчанами.
Оперативник КГБ мне доказывал, что мы хотим развалить страну, мы с ним много спорили на эту тему. Потом я попросила выйти в туалет и на пути обратно его спросила: «Могу задать один вопрос? Только ответьте честно. Вы правда верите в то, что говорите, или просто работаете за деньги?» Он промолчал, ничего мне не сказал.
Меня отвезли на Окрестина, оттуда — в СИЗО. Правда, переквалифицировали статью. Сначала оперативник сказал писать ч. 1. ст. 293 УК (Организация массовых беспорядков, сопровождавшихся насилием над личностью, погромами, поджогами, уничтожением имущества или вооруженным сопротивлением представителям власти, наказывается сроком от 5 до 15 лет. — Прим. ред.). И, знаете, тут следовательница мне даже помогла. Я же тогда не знала, что это за статья, попросила ее объяснить. Она читает: погромы, поджоги, вооруженное сопротивление. Я говорю: «Вы на меня посмотрите! Где я и все, что вы прочитали?» Она смутилась так, а потом, когда приехала предъявлять постановление о мере пресечения, в нем уже была ч. 2. — это участие в массовых беспорядках, она мягче, от 3 до 8 лет. Но в итоге меня судили по ч. 1 ст. 342 УК (Организация и подготовка действий, грубо нарушающих общественный порядок, либо активное участие в них. — Прим. ред.). За «активное участие в групповых действиях, грубо нарушающих общественный порядок».
Показания я не давала. Многие не понимают, что проще всего осудить человека, который говорит на допросах. Тут следователю просто посади человека перед собой — и он сам о себе все расскажет. А спрашивать они умеют! Поэтому единственный вариант — молчать, подписать с адвокатом отказ от дачи показаний. Мне жаль людей, которые просто начали говорить.
«На Володарке была ломка от осознания, что не могу просто открыть дверь и выйти»
Несвобода далась мне очень тяжело. На Володарке я понимала, что мы во власти чужих людей и ни о никакой безопасности речи не идет. Началась ломка от осознания, что я не могу просто открыть дверь и выйти. Было состояние, близкое к помешательству. Я затолкала это в себя подальше и больше никогда не позволяла об этом думать, знала, что эти мысли меня просто сломают.
В первой камере я сидела с женщиной, которую ломали за какие-то экономические вопросы, причем не ее, а мужа. Было тяжело наблюдать за психологическим состоянием явно невиновного человека. Еще сидели 19-летняя девочка-мошенница, уже прожженная, женщина, которая убила своего ребенка и хранила труп в морозильнике, и две девочки по 328-й (Незаконный оборот наркотических средств, психотропных веществ, их прекурсоров и аналогов. — Прим. ред.).
И я думала: мы за них ходим на марши, где нас избивают, поливают ледяной водой, мучают? За кого беларусы идут туда через свой страх? Такой переломный момент. Но он длился, слава богу, недолго. Через время двух человек забрали и привели девочек по «делу студентов» и «делу железнодорожников». Зашла Кася Будько — просто ангел, гуманистка, очень толерантная, прекрасно воспитанная. И тут я почувствовала, что есть уже какое-то следующее, глубокое поколение, ради которого стоит все это делать и не сдаваться.
Еще в день задержания у меня забрали телефон, мои ребята сразу стали чистить чаты, с которыми я работала. Но силовики быстро поставили телефон в «режим полета» и стали скринить все подряд. Из этих распечаток потом лепилась доказательная база. Хоть, когда смотрела дело, я поняла, что они в них до конца и не разобрались. На листе А4 было по 10 скриншотов, и так два тома из шести. Все шито белыми нитками.
Когда 4 июня 2021 года объявили приговор, были смешанные чувства. С одной стороны — облегчение: дали всего лишь три года, уже не 15, сколько грозило изначально. А с другой, очень возмущало, что они не провели никакого следствия и наконопатили какую-то чушь. Я была одной из первых женщин, кому дали максимальный срок по статье с хорошей вилкой от штрафов, «химии» до лишения свободы. Понимала, что наказывают за те чаты, за заводские марши, и это капля в море от того, что могло бы быть.
«Среди уголовников людям с большими сроками — „уважуха“. И системе надо сделать так, чтобы зэчки не смешивали свои 15 лет и Марфины»
В колонии я находилась 20 месяцев. В моем отряде старшей секции была женщина, сидевшая по 139-й статье. Это убийство. Я не знала деталей дела, но ей дали чуть ли не 20 лет. Завхоз нашей секции — тоже по этой статье, была еще одна молодая женщина, которая убила беременную однокурсницу и села еще в 17 лет. Лежу как-то на своей койке и думаю: я же действительно нахожусь среди этих людей. Многие из них не один год в тюрьме, между нами такая пропасть! Вот представьте, женщина с 17 лет там, всю сознательную жизнь. Она как-то читала книгу и спрашивает: «А что такое Википедия?»
Мы с девочками обсуждали, насколько колония — действительно страшная вещь, потому что жизнь идет семимильными шагами, а люди в ней останавливаются в развитии. Вот она помнит, что, когда ее посадили, появились мобильные телефоны. Им потом выходить, а они банковских карт в руках не держали. И на свободе эти люди будут хуже маленьких детей! Вырванные на десятилетия из социума люди потом в него возвращаются, и ими никто не занимается вообще.
Но там и морально тяжело. Были дни, когда я говорила: «Господи, верните меня назад в СИЗО, там легче». Там вас хотя бы 6−8 в камере, и ты всех знаешь, есть много личного времени. А тут большой информационный шум, куча людей, от них никуда не спрятаться, кто-то в друзья набивается — не понимаешь: искренне или что-то хочет от тебя. Никогда не знаешь, кто тебя слушает. Администрация колонии уверяет, мол, у них такие крутые технические средства, что они каждую секунду нас видят и все анализируют. Но на самом-то деле с нами сидит куча стукачек, которые бегают и докладывают за какие-то там поблажки. Так еще и перевирают! А на основании их слов составляются доклады про «нарушительниц порядка». Все взрослые люди и вот таким детским садом занимаются.
Все начальницы отряда там кричат. Одна, помню, приходит — и ощущение, что кто-то из зэчек надел погоны и на жаргоне пытается всех построить. В отношении других политзаключенных я несправедливость видела и пыталась высказываться на эту тему, бороться. Но в отношении себя как-то сильно жаловаться не могла. Если нужна была помощь, я ее получала. Тот же терапевт, которого называли не самым сердечным человеком, предложил мне больничный, когда я пришла заболевшая. Я отказалась и попросила просто постельный режим, чтобы отлежаться несколько часов. И он дал. Может, было другое отношение из-за личных качеств и возраста — мне было уже 55−56 лет. А может, потому что я не напрягала других или так сложились обстоятельства.
У нас в таможне когда-то работал мужчина с очень большим стажем, очень добросовестный. Пришли какие-то субъекты оформляться, он усмотрел нарушение закона в их просьбе — и корректно отказал. Они пошли к начальнице отдела утрясти вопрос. Та спускается в кабинет и при всех спрашивает: «Почему вы их не оформили? Я вам говорю оформить». Он к ней по имени-отчеству обращается: «У вас личная печать есть? Так берите, оформите». То есть он ей дал понять: хочешь совершить должностное преступление — делай это сама. Она молча ушла. И главное — его никто не наказал. Я об этом и девочкам в колонии рассказывала: если человек просто служит закону, ничего плохого нет в том, на каком месте он свою службу несет. Не уважать его просто по факту погон неправильно.
Я же понимаю, что пенитенциарная система — это часть структуры общественных взаимоотношений, есть люди, которые заслужили наказание. Я и сотрудникам говорила: «Понимаю, что вы в этом смысле делаете очень тяжелую работу, от которой никуда не уйти. Единственное, что от вас требуется, — действовать в рамках закона. Меня в колонию привезли по беспределу — это сделали не вы. Даже если вы не можете конкретно таким, как я, помочь — просто действуйте в рамках закона! Положено — приносите все письма, а не только, условно, от мамы, как кто-то там приказал. И у меня не будет претензий.
За время срока мне не удалось смириться с тем, что так много порядочных людей оказалось за решеткой из-за своих принципов. Выходить и оставлять наших девочек там было тяжело. Я стояла и плакала. После моего освобождения давление там усилилось. Многих, кто при мне спокойно сидел, отправляли на ШИЗО, давали «злостных нарушителей». Во-первых, чтобы такие, как мы, сидели молча, не высовывались. А во-вторых, чтобы создать определенный имидж — мол, вместо того, чтобы подчиниться и жить, как все живут, политические пытаются ломать систему, ну и вам из-за них же и хуже.
Понимаете, в колонию те, кому дали большой срок, приезжают не просто сидеть — они там жизнь живут. Среди уголовников таким людям — «уважуха». Есть стереотип, что человек, хоть и тяжелое что-то совершил, но решился на страшный поступок. Это ж надо так! Сильный, наверное, отчаянный, решительный! Ну и жалко его: долго сидеть. А политические ведь сразу заезжали на 2,5−3 года. И уголовникам можно было показывать, мол, смотрите, они тут приехали на пару месяцев перекантоваться, а вы же терпилы, живете у нас тяжело и долго — давайте к ним относиться как к алиментщицам или воровкам, которых привозят на несколько месяцев или год-полтора. А потом поехали девочки с такими же большими сроками: Марфа Рабкова — 15 лет, Маша Колесникова — 11 лет, женщины по делу Автуховича — 15−20 лет. И системе надо сделать так, чтобы зэчки не смешивали свои 15 лет и Марфины. Поэтому администрация пытается настроить против нас. Например, запретили посылки от неродных людей. А ведь многие уголовницы получали поддержку только от дальних родственников или друзей. Тут они остались без помощи: из-за кого это? Понятно, что не из-за Департамента исполнения наказаний — это же из-за политических! Так они думают.
«Вышла из дома и не вернулась. Я уже вросла в какую-то вольную жизнь, а тут опять бежать»
Я вышла 27 мая 2023-го. Когда ехала с сыном из Гомеля в Минск на поезде, с нами сидели две манерные женщины и все болтали о «серьезных заботах»: ноготь сломался, кто-то не так посмотрел, интриги на работе. И тра-та-та-та! Через полчаса я поняла, что зверею. Что ненавижу разговаривающих женщин. После колонии, передоза этого бесконечного шума, хочется, чтобы женщины молчали! (смеется) И я пошла погулять по поезду.
А потом в РУВД был другой момент: на собрании начальник уголовно-исполнительной инспекции что-то там бубнел, и я чувствую, как моя голова начинает распухать, потому что все это время крайне редко слышала мужской голос. И знаете, та жизнь в заключении осталась для меня как будто в каком-то другом измерении. О той жизни невозможно рассказывать языком, к которому мы все привыкли. И мой стиль изложения для меня — как граница, которая помогает разделять, не смешивать эти две жизни.
Лето у меня прошло в борьбе с РУВД — их уже дрючить начали за то, что я вышла и не работаю, а я отшучивалась: я три года сидела, и теперь у меня отпуск. У нас в Партизанском РУВД освободившихся политзаключенных, пока не устроятся на работу, заставляли каждый будний день приходить в 10 утра на отметку. А раз в неделю по четвергам собирали всяких освободившихся, чтобы якобы помочь им трудоустроиться, — приходили сотрудники всяких предприятий, биржи труда. Нас тоже туда водили. Кадровикам я каждый раз задавала один вопрос: экстремиста возьмете к себе? Они: «Ну нет». Тогда я спрашивала начальника инспекции, зачем меня сюда зовут. Он видел, что я нигде не могла устроиться, и как-то говорит: «Вот единственное предприятие, куда берут всех!» Потом мне люди помогли устроиться комплектовщицей. А неофициально я еще работала уборщицей, ну и, как всегда, занималась копирайтингом, «Орифлеймом». А еще начала делать натуральные конфеты, пастилу, овощи засушенные, красивые из них подарочные наборы и продавала. Людям очень нравилось. Я хотела это направление развивать.
Весь срок в колонии я боялась, что заведут еще одно дело, а тут уже подумала, что раз и на работу официальную устроилась, то от меня отстали. Начала жизнь выстраивать, думать, как зарабатывать дополнительно, ремонт начала — организовала как-то свой быт. И тут накануне Нового, 2024 года пришло сообщение, что готовится мое новое задержание. Я поняла, что это не шутки. А даже если и попытка «пробить», как отреагирую, через время все равно придут.
Сказала 86-летней маме, что поеду по делам — как раз нужно было развезти свои заказы. Телефон оставила дома. Взяла маленькую поясную сумку — вещи брать не стала: боялась, что есть наружное наблюдение и это будет знаком, что я куда-то собралась. Так вышла из дома и больше не вернулась. Я была в шоковом состоянии. Потому что уже вросла в какую-то вольную жизнь, а тут опять бежать. Отдала заказы, заехала к знакомым, они мне дали теплый свитер, какие-то вещи с собой — даже полотенце, зубную щетку и пасту, переодели в другое пальто, чтобы меня не узнали по одежде, если попаду под камеры. И вот так я в конце декабря отправилась в Грузию.
Меня вывозил BYSOL. Низкий им поклон, я понимаю, какие огромные средства тратятся на эвакуацию в таких случаях, как мой. Все было за их счет — дорога, гостиница на первые две ночи. Дальше с еще одной женщиной удалось через знакомых снять недорогую квартиру в Тбилиси. Но буквально на следующий день BY_Help предложил программу поддержки и реабилитации для экс-политзаключенных, в нее тоже входил съем жилья. Так я съехала с той квартиры и пока еще живу по этой программе. Очень им благодарна, они правда много делают. Но и я не могу сидеть на попе ровно — устроилась в частную компанию. У них большое здание: ресторан, коворкинг, два этажа офиса — я все это убираю. Сначала было тяжело, пока наводила там порядок со своим перфекционизмом, отмывала все на свете выключатели, плинтус… А теперь мне нравится. Работы я не чураюсь! Унитазы надо мыть — хорошо, аккуратно спокойно вымою, чтобы он был чистый, не задумываясь, насколько это для кого-то достойная или недостойная работа.
Еще пытаюсь устроиться на вторую работу, потому что зарплаты уборщицы хватает только на съем жилья, а нужно еще прожить. Ну и продолжаю заниматься копирайтингом. Правда, приходилось работать с телефона, а это тяжело, я стараюсь беречь зрение, оно ведь уже не то. Плюс нужно обучаться, развиваться, поэтому с помощью BYSOL мне собрали на ноутбук, надеюсь, скоро он у меня будет.
Что пришлось начинать жизнь с нуля в чужой стране, я стараюсь не думать. Знаете, как выжить в колонии? Не думать, что ты в колонии. Звучит как сумасшествие, но когда ты от этого хоть как-то отключаешься, не исчерпываешь свои силы до дна. Поэтому и сейчас не думаю. Я, как ребенок, знакомлюсь с новыми перспективами, новым пространством. Плюс здесь реально наслаждаюсь свободой, потому что в Минске этого даже после освобождения не было. Я просто в таких обстоятельствах, стараюсь жить дальше, хоть, конечно, это сложно.
Надеюсь, что это не конечная точка моего путешествия. Я очень много думала, как вернусь к семье, как мы будем рядом, организуем какую-то нашу жизнь. С Божьей помощью, надеюсь, получится. Я хочу вернуться в Беларусь, но не готова откладывать жизнь до этого момента. Вторых шансов у нас не будет, поэтому нужно жить здесь и сейчас и извлекать максимум из того опыта.
Добро пожаловать в реальность!