Александр Федута. Пытка свободой

Александр Федута, литературовед, политолог, публицист. Член предвыборного штаба кандидата в президенты Белоруссии Владимира Некляева. В 1995–1997 годах — собкор «Московских новостей» в Минске, о своём заключении в Белоруссии.

Сегодня, когда я ехал в такси, водитель пожаловался мне:

— Кризис! Впасть бы в летаргический сон и проснуться месяца через три, когда все закончится…

— Считайте, что я уже проспал три месяца. Ничего не закончилось. Все только начинается, — ответил я ему.

Я не шутил. В следственном изоляторе №1 КГБ Республики Беларусь, больше известном в просторечии как «американка», я отсидел три месяца и двадцать дней. Не было Интернета, почти не было газет, вместо телевидения — кабельное с пультом управления в кабинете начальника «американки». Полтора месяца не было писем ни ко мне, ни от меня, а потом — дозированно, преимущественно от жены, и то не все.

Чем не летаргия?

Я сидел по делу белорусских декабристов. Собственно говоря, я и пустил в мир это словосочетание. Моя подельница — двадцатилетняя молодежная активистка Настя Полаженко, осужденная на год условно за то, что купила пять спальных мешков и организовала ночлег четверым иногородним согражданам, приехавшим для участия в митинге в столицу, — сказала, что из томов моего дела узнала о декабристах больше, чем из курса истории в школе. Я был политическим консультантом предвыборного штаба поэта Владимира Некляева — так сказать, белорусский Пестель при белорусском Рылееве. Разница в эпохе, поэтому нас не повесили и за неимением Сибири не сослали в Сибирь. Ограничились отбытым сроком и условным наказанием на будущее. Другим повезло куда меньше.

Но и у нас, как выяснилось после суда, все только начинается.

Самое тяжелое, как оказалось, не заключение, а свобода. Потому что ты на свободе куда менее свободен, чем остальные люди вокруг тебя.

В камере все было просто и понятно. Сокамерники находились на таких же нарах, гуляли в том же дворике и ели ту же кашу или макароны, что и ты. Их также водили на допрос, просовывали письма в кормушку, заставляли выносить парашу и кричали на них, если вдруг замешкаешься на лестнице при выходе в туалет или на прогулку. И потому они понимали тебя, сочувствовали тебе и позволяли тебе сохранять остатки приватности, когда ты укладывался на свою шконку и закрывал глаза. И каждая новость о том, что в деле у кого-то появились «хорошие» показания свидетеля, что найдено смягчающее обстоятельство или что следователь дал свиданку с женой, воспринималась как общая хорошая новость.

На свободе не так.

Там допрашивал только следователь. На свободе допрашивают все.

— А почему вам дали такой мягкий приговор?

— Не знаю.

— Да? — и человек с подозрением отходит в сторону.

— М. (один из кандидатов в президенты от оппозиции) говорил, что его там пытали. А вас пытали? — спрашивает другой собеседник.

— Нет.

— А почему?

Действительно, почему?

И еще: это хорошо или плохо, что не пытали?

Когда М. дал интервью после выхода из «американки» о том, что его пытали, номер независимой газеты «Народная воля» с этим интервью получила в своем поселке моя теща. 76-летняя женщина, относительно спокойно пережившая обыск 30 декабря, увидевшая, как государственное телевидение называет ее любимого зятя создателем шпионской сети, пропустившая мимо ушей заявления о якобы изъятых у меня миллионах долларов, сломалась именно на теме пыток. Сердце сбилось с ритма, и усмирить его не удается до сих пор. Она задыхается от ужаса, даже увидев меня на свободе.

Действительно, почему не пытали? Это ведь так просто! Электрошокер в промежность, пальцы между дверью и косяком, дубинкой по почкам…

Я стоял на «растяжке» всего три раза, и когда на четвертой минуте мне стало плохо и я начал терять сознание, контролер СИЗО придвинул ко мне стул. И больше «растяжки» не было.

Один раз меня попробовали гонять по узкой лестнице с помойным ведром. Когда я демонстративно сошел вниз не быстро, как требовали спецназовцы в масках, а медленно, контролер понял, что я нарываюсь. А сердечный приступ не самого здорового из декабристов не входил в планы. И мне спокойно дали вернуться в камеру.

Когда в знак протеста против продления моего бессмысленного пребывания в СИЗО, да еще и в одиночной камере, я объявил медикаментозную забастовку, один из высших чинов белорусского КГБ через три часа встретился со мной по своей инициативе.

— Вы, Александр Иосифович, читали про ужасы КГБ? Не будете пить таблетки — будем кормить ими насильно. Или и вовсе колоть аналоги внутривенно.

— И как вы себе это представляете? — спросил я. — Вы меня не сможете даже адвокату предъявить: я заявлю, что в КГБ мне колют в вену психотропы.

— А так ваш адвокат через месяц-другой заявит, что мы вас убили. Какой выход?

Какой выход? Нет выхода. Мы оба заложники своего положения и своих убеждений.

Но из СИЗО удалось выйти. А куда уйти со свободы? Назад, в СИЗО?

— А почему вас не пытали?

— Но вы же сейчас пытаете меня! Вы! Каким должен быть ответ на этот вопрос?

— Не знаю…

И собеседник, ни одного дня не проведший в заключении, презрительно оглядев с головы до ног человека, проведшего в одиночке КГБ 55 дней, отходит в сторону: чего со мной говорить, раз меня даже не пытали…