«Я почти два года не у себя дома — и все это время я нигде». Пост дня, который поможет вам понять изгнанника

Литераторка Сабина Брило на сайте KYKY описывает чувства тех, кто «чувствует себя улиткой без домика и при этом думает как спасти мир».

«Людская приспособляемость — вот что меня удивляет и вызывает чувство, похожее на зависть. Прижиться, произрастать, цвести… не могу.

Я почти два года не у себя дома — и все это время я нигде. Я в беде, в огромной человеческой беде.

Что я имею в виду под невозможностью приспособиться к жизни вне своего дома? Для меня это не столько вопросы личного физического существования  (места жительства, питания, здоровья, работы и отдыха), сколько эмоциональный разлад и ментальное неустройство, связанные с чувством абсурдности того, что с нами (семьями, народами, человечеством) происходит и, главное, нами же нормируется. Многочисленные утешительные практики, благотворительность со стороны благополучных людей, индустрия психологического участия, поддерживающие программы и акции солидарности — они скорее утверждают ненормальное состояние в качестве нормы, чем помогают осмысливать его и отыскивать пути к фактическому, а не воображаемому преодолению.

«Очерти личные границы и обустраивай свое пространство», — говорят сертифицированные специалисты. Этот совет звучит очень (методо)логично, и люди охотно его используют для облегчения жизни, но лично я представляю себе эти границы как улиткину раковину: изнутри ты в домике, но снаружи на тебя в любой момент может наступить чья-то грубая подошва.

Нынешний мир полон грубых подошв, которые совершенно безнаказанно (и даже за зарплату!) вытаптывают посаженные кем-то цветы, кусты и улиток, в том числе таких, как и я — без домика.

Впрочем, домик ведь был — но не помог. Более полутора лет я сплю в чужой кровати не потому, что уехала из своей страны за лучшей долей, вкуснейшим куском или теплейшим солнцем…. Нет, я уехала, оставив на своих местах всё, что мне дорого, потому что я спасалась от чуть ли не самого страшного, что грозит человеку в мире себе подобных — несправедливого тюремного заключения. Государство, в котором я жила и которое обязано меня защищать, грозило мне настоящим адом, хотя я ни в чем не провинилась. Эта мысль — о правовой дыре, вакууме, который спокойно и планомерно всасывает человеческие жизни — не дает мне покоя в чужой кровати. В мире, где законопослушный человек не защищен от произвола имеющих власть (они могут посадить тебя в тюрьму, могут отправить на войну, могут растоптать твое человеческое достоинство в телевизионном эфире), я не могу спать спокойно и не думать, что с этим делать.

Смешно: улитка без домика думает, как спасти мир.

Я почти не заметила, как вне родины пролетели полтора года. Помню, сразу по приезду встретила знакомую из Минска: «Ты здесь давно?»  — «Да уже год». Тогда мне показалось, что это вечность. За год можно приспособиться, прижиться, — подумала я тогда. И еще подумала, что нас разделяет целый год разной жизни и совершенно разных переживаний. 

Теперь знаю, что так думают и в мой адрес: «Ты уже в безопасности, тебя беспокоят совсем другие проблемы». Но нет. Мои мысли, мои любимые люди, мои заботы — почти все они до сих пор связаны с тем, что осталось дома.

А ведь я хорошо понимаю, что помогает, а что не дает изгнаннику приживаться. Какие практики надо, а какие не нужно использовать, чтобы стараться сделать свою жизнь полноценной.

Не надо представлять, что сейчас откроешь глаза — а перед тобой та прикроватная тумбочка с теми книгами наверху, теми блокнотами внутри. Не надо воображать, что обнимаешь близких. Не надо думать, глядя на весенние цветы, про бабушкину могилу. 

А что надо? Много ходить по городу, в котором живешь, изучать уголки. Покупать вкусную еду. Учить язык. Заниматься спортом. Встречаться с друзьями, заводить новых. Ходить в театры и кино. Думать о будущем… Психологи советуют делать все это в рамках личных границ. Но у моих границ, видимо, какие-то непрофессиональные пограничники. Меня не оставляет чувство горя — собственного и общего, длящегося, нарастающего, угрожающего катастрофой.

Я уже почти ничему не удивляюсь, но когда в Беларуси выходит указ о том, что беглецы могут вернуться и повиниться перед властью, у меня перехватывает дыхание: боже мой, преступник требует у жертвы, чтобы она просила прощения!

Есть такая история. Человек, съедающий кусок пирога на глазах у другого, говорит ему: «Зачем ты съел кусок пирога?». Тот, удивленный, отвечает: «Но это не я, это ведь ты съел. Посмотри, у тебя на губах крошки!». И, вытирая губы, поедатель пирога смотрит в глаза товарищу и говорит: «Ничего себе ты наглец! Это на твоих губах крошки!!!». Вот она, черта, за которой заканчивается здравый смысл — а что начинается? Что начинается там, где нет уже никакого инструмента для сопротивления? Где нет закона? Где нет даже языка, чтобы формулировать аргументы, потому что не для кого формулировать — у поедателя пирога нет ушей, чтобы тебя слышать. Мы констатируем абсурд, но ничего не можем поделать. Надо как-то приспособиться, прижиться?

Вероятно, здесь как раз удобнее всего подключить стратегию «очерчивания личных границ». Обратиться к буддизму, начать практиковать хьюгге. Сказать себе, что ты в безопасности, что со временем все наладится. 

Но я не могу так себя обманывать. Чтобы сохранять здравый смысл, я должна видеть окружающее во всем его ужасе, держать ум во аде. Мое горевание — это процесс, это приложение усилий, затрата энергии. 

Увы, у меня нет никаких инструментов, чтобы оспорить положение, в котором оказалась я и десятки (сотни!?) тысяч моих осужденных, ограбленных, униженных, изгнанных соотечественников. Мне некуда излить свое возмущение, я не могу реализовать свою ярость. Мне некому жаловаться. Может и хорошо. У меня есть только мое горевание — мой личный этический индикатор. Пока он горит — я понимаю, что мир сумасшедший, а я — еще нет.

В начале путинской войны в Украине подруга, режиссер из Москвы, сквозь слезы сказала мне по телефону: «Я иду по улице и смотрю на людей. Кто грустный — тот мой». Я тоже узнаю своих по этому признаку».