«Не переживай, дорогой, «гребаным» передают регулярно…»

Самое интересное в тюрьме начинается после отбоя.

Когда стихают внешние шумы - больше не хлопают кормушки, не гремят кастрюли, не открываются двери, никого не водят на допросы, - можно спокойно подслушивать, что происходит за дверью. Если где-то все-таки хлопнула дверь и зашуршали пакеты - значит, кого-то выпускают. Потому что из камеры в камеру заключенных переводят днем или вечером, но не после отбоя. Так что шуршание пакетов - верный признак того, что кому-то повезло.

Мы с Настей старались говорить и смеяться громко: может, это кто-то из наших, из «декабристов», выходит на свободу? Он услышит, что мы смеемся, и передаст нашим родным: у них все в порядке, хохочут там, едва с нар не падают. Такими же взрывами смеха мы давали понять девчонкам из другой женской камеры, что у нас отличное настроение и есть силы шутить. Часто до нас в ответ доносился взрыв женского смеха из камеры, где сидела Наташа Радина. Ага, значит, девчонки тоже не сдаются, не в депрессии, не в унынии. Почему-то мужского смеха мы не слышали ни разу. Голоса - слышали. Однажды нам с Настей показалось, что мы услышали голос Николая Статкевича. А вот чей-нибудь смех - никогда.
Когда в новогоднюю ночь около одиннадцати вечера зашуршали пакеты, многомудрая сокамерница Лена предположила: «Девчонки, кажется, кого-то из политических выпускают. Ваших точно будут выпускать по ночам, чтобы с журналистами у стен КГБ не встретились».

Мы с Настей гадали: кто? Почему-то обе подумали, что из тюрьмы выходит Владимир Некляев. Он не был на площади, его избили по дороге. И в тюрьму его привезли прямо из больницы. Ну всё, решили мы, поэт уходит. Радовалась вся камера. Любое освобождение - это радостная весть. Это напоминание каждому из нас, что и мы вот так же когда-нибудь… Мы услышали, как по улице проехала машина.
- Некляев такси вызвал! - предположила Света. - Давайте споем песню на стихи Некляева: ему напоследок будет приятно.

Мы затянули «Гуляць дык гуляць!». Мы были рады и, перебивая друг друга, сочиняли картинки возвращения Некляева домой. «Представляете, он как раз к бою часов успеет! Вот сюрприз будет для его семьи! Счастливчик, через полчаса шампанского выпьет. Кстати, девчонки, у нас «Фанта» есть. Давайте и мы чокнемся за Новый год!»

Спустя несколько дней мы узнали, что на свободу вышел другой кандидат в президенты - Виталий Рымашевский. А Некляев по-прежнему в тюрьме. Мы продолжали вечерами вспоминать песни Некляева и петь - может, услышит и порадуется. Много позже, выйдя из СИЗО, «штабист» Некляева Александр Федута с удивлением рассказывал, что ему в тюрьме мнилось, будто хор женских голосов пел «Гуляць дык гуляць!». И уже на свободе с облегчением узнал, что это все-таки была не галлюцинация.
В начале января мы еще раз слышали шуршание пакетов. Потом узнали, что из тюрьмы вышел Алесь Михалевич. Но мы и предположить не могли, что Михалевича просто-напросто перевели на Володарку. Начальник СИЗО сказал уклончиво: «Да, Михалевич больше не здесь». А до того, что его перевели в другую тюрьму, мы никак не могли додуматься. Нам казалось, что он уже точно дома. А если не он, то кто?

Не будь мы «декабристами», наверняка могли бы что-то узнавать из газет. Наши родственники еще в конце декабря подписали нас на все газеты. Не на «Советскую Белоруссию», естественно, а на несколько выживших независимых газет. За весь январь мы получили лишь один номер «Народной воли». Вот там-то мы и прочитали, что Михалевича перевели в другую тюрьму. А еще - узнали, что Володю Кобеца, начальника избирательного штаба моего мужа, должны были освободить через трое суток и даже дали подписать бумаги об освобождении и позвонить домой, чтобы ждали, - а потом почему-то оставили в тюрьме. И еще - что выпустили начальника некляевского штаба Андрея Дмитриева. Узнали, что Рымашевский написал объяснительную записку на имя Лукашенко перед выходом из тюрьмы, и задумались: интересно, а Дмитриев что-нибудь подобное написал?

Тем же вечером меня вызвал на чаепитие начальник СИЗО по кличке Юмбрик и, потирая руки, сказал: «А вот Дмитриева выпустили просто так! А ваши там, на свободе, теперь будут думать: не просто так его выпустили, наверное, что-то он там сделал, пообещал, заявил. А мы вот зачем его выпустили: чтобы никто ничего не понял!»

Возможно, начальник СИЗО не лгал, когда говорил, что его главная задача - посеять в нас сомнения. Он любил, вызвав меня в кабинет, задумчиво произнести: «Да-а-а… Вот разговаривал сегодня с заключенным N, так он сказал, что все мужчины по вашему революционному делу - вполне адекватные. А вы - главная экстремистка, террористка и бандитка. Без вас никаких беспорядков бы не было». Об этих «разводках», думаю, знает всякий, кто когда-либо читал Солженицына, Шаламова, Гинзбург, Рыбакова. Главное - не поддаться и не поверить. А еще он любил говорить: «Ну Настя и Наташа выйдут явно раньше вас. Вам же, наверное, обидно будет?» Как оказалось, Настю он тоже часто «тестировал» подобными фразами: «А вот Ира выйдет, думаю, раньше. И вы останетесь в одиночестве. Не обидно?»

А Наташе Радиной Юмбрик вещал и вовсе невероятные вещи: «У вас даже ботинки не такие, как у Насти и Иры. У них у обеих угги - для них специально штабы закупали оптом, по цене 70 долларов за пару, на западные деньги, между прочим, и специально для площади. А вам вот они даже пару сапог пожалели!»
Начальник СИЗО выполнял свою функцию, а мы изо всех сил пытались услышать от него хоть что-нибудь о наших «подельниках». Он рассказывал, что единственный выговор объявил Александру Отрощенкову, пресс-секретарю моего мужа.

- За что?

- А он «посадил меня на коня».

- Каким образом?

- Ну пришел и начал требовать отдать письма, которые ему пишут. Говорил, что по закону и по правилам внутреннего распорядка имеет право на получение писем. Я и сел на коня. Потом в камере ему объяснили, что такое выговор. Он написал заявление, чтобы я принял его по личному вопросу. Я принял - и снял выговор. Действительно, зачем человеку портить жизнь?

Юмбрик объяснил: оказывается, характеристика из СИЗО влияет и на приговор, и на режим отбывания наказания. Если есть выговор - могут и не расконвоировать. Хуже только запись: «Склонен к побегу». С этой записью нужно готовиться к тому, что «от звонка до звонка» конвоировать будут в наручниках, с собаками, автоматами и прочими атрибутами.

Кстати, газет нам после того случайного номера «Народной воли» в начале января не приносили - за исключением «Комсомольской правды», разумеется. Так что мы были в курсе всех новостей про Волочкову и про развлечения в Куршевеле: «русский сезон» был в разгаре, и репортажи из Куршевеля шли, как фронтовые сводки, с подробным описанием стоимости шуб каждой тамошней барышни.
Меня всегда удивлял штамп: «Тюрьма - не санаторий». Почему-то его любят повторять и те, кто вышел из тюрьмы, и тюремные охранники. Не могу понять, почему. Лично я в санатории была один раз в жизни, в четвертом классе, и помню только то, что мы там ходили строем. Больше никаких ассоциаций со словом «санаторий» у меня нет. Но поскольку мы в тюрьме каждый вечер читали истории про куршевельские приключения, могу заявить ответственно: тюрьма - уж точно не Куршевель.

- А давай, Ириша, когда выйдем на свободу, махнем в Куршевель! - как-то предложила Настя после прочтения очередного номера «Комсомольской правды». - А то надоели уже эти белорусские националисты. Денег у них нет, а амбиций - выше крыши. Может, с российскими олигархами нам повезет больше?

- Ага, - подхватила я, - и непременно возьмем с собой в Куршевель шконарь! Объявим, что это самое новомодное средство для спуска с горных склонов, втюхаем какому-нибудь олигарху за огромные деньги и заживем припеваючи.

- Ох, не понимаете вы ничего в этой жизни, девки! - вступила в разговор Лена. - Да все тамошние олигархи или сидели, или готовятся к отсидкам, но в любом случае они уже прекрасно знают, что такое шконарь. И выдать его за новейший сноуборд ну никак не получится.

Вечером Лене пришло письмо от мужа. Он возмущался: «Любимая, я не успел пробиться к тебе с передачей - эти гребаные оппозиционеры позанимали очередь с ночи, и многие из нас не пробились». Лена ответила: «Не переживай, дорогой, «гребаным» передают регулярно, так что я не голодаю…»