Евгений Юшкевич пять лет назад оставил службу в Следственном комитете и стал айтишником. О том, как работают правоохранительные органы, он рассказывал в СМИ и соцсетях, хотя бывшие силовики обычно предпочитают не высовываться. В 2020 году Юшкевич стал инициатором проекта ByChange для помощи и переобучения силовиков и госслужащих, которые остались без работы из-за своей политической и гражданской позиции. В конце ноября за ним пришли. В интервью TUT.BY Евгений рассказал о задержании с мешком на голове, уголовном деле по поводу участия в митинге, встречах с бывшими коллегами в СК и как спустя десять дней его неожиданно выпустили из СИЗО.
Евгений Юшкевич. Фото: Надежда Бужан, «Наша ніва»
— Незадолго до задержания вы уехали за границу, но вернулись. Почему?
— С сентября я знал, что за мной ведется наружное наблюдение. За неделю в трех разных местах видел одного и того же человека, один раз это было во время интервью с The New York Times, на странного человека обратил внимание даже журналист. Кроме того, мне пытались ломать телеграм, причем очень профессионально: на несколько минут выключался телефон, не работала симка, потом включается телефон, и я вижу в телеграме попытку входа с IP-адреса в Москве, причем взломщик правильно ввел сообщение, которое приходит на второе устройство, но не был введен двухфакторный пароль, то есть доступ в итоге не был получен. Про «наружку», взломы я писал в соцсетях, но, несмотря на это, не уезжал из Беларуси. Когда суды начали назначать невменяемые сроки по административным делам за участие в митингах, я подумал, что просто так сидеть 15 или 30 суток не хочется, решил переждать и на месяц уехал за границу, тем более там живут мои хорошие друзья. Я не собирался оставаться в эмиграции, для меня это максимально неприемлемое решение, так что я знал, что вернусь, даже рискуя сесть по уголовному делу. Не успел распаковать чемоданы, как меня задержали, буквально на следующий день по возвращении в Беларусь.
— Расскажите подробнее, как вас задерживали? Можно ли к этому вообще подготовиться?
— Утром мне написали с анонимной почты: готовься, тебя наверняка сегодня «хлопнут». Я подумал: ок, никуда не убегал и не прятался. Задерживали меня на дороге. Сел за руль, выехал, меня подрезает микроавтобус, выбегают люди в масках. Я уже приготовился, что будут выбивать стекла, вытаскивать из салона, но обошлось. Надели мешок на голову, руки — в стяжку, посадили в бус, но ни одного удара не последовало. Вроде бы я знал, что меня ведут, меня к тому же предупредили, но все равно это было как холодный душ. Даже если знаешь, что за тобой придут, к этому невозможно подготовиться на 100%, в тот момент вся жизнь пролетела перед глазами. Тут же обыскали мою машину, я был в байке с «Погоней». Люди, которые проходили мимо, кричали силовикам: «Что вы делаете? Отпустите парня!». Это меня очень поддержало и отрезвило — вспомнил, что ничего плохого я не совершал. Из машины забрали все вещи с символикой «Погони». Дальше поехали ко мне домой на обыск. По дороге опера говорили мне: «Ну что, ты ментов сдаешь? Вкидываешь адреса жен и детей?». Полный бред. Я пояснял, что, наоборот, всегда был против этого, публично призывал: не надо травить семьи, мне самому за это прокалывали колеса в машине. Наезд был совсем не по адресу, но я сделал вывод, что меня задерживают в том числе, чтобы проверить, не имею ли я отношения к сливам информации о силовиках.
На обыск квартиры приехал следователь из Борисова, он понятия не имел, кто я. Обыск был довольно интересный. Следователь кому-то позвонил, чтобы уточнить, изымать ли у меня форму, в которой я служил в Следственном комитете. В итоге форму изъяли вместе с погонами, хотя по закону я могу ее хранить, и уж точно никакого значения как доказательство она не имеет. Также изъяли все вещи с изображением «Погони», даже ежедневник. Я сначала думал, они шутят, не мог предположить, что в 2020 году кто-то будет таким заниматься: «Погоня» является историко-культурной ценностью в Беларуси, для чего ее изымать, какое это доказательство? Еще забрали автограф Навального. Сразу было видно, что и следователь, и оперативники идеологически настроены против меня. Мы обсуждали какие-то вопросы, они не верили, что я раскрыл преступление по первому наркомагазину в 2013 году, что в свои годы работал в управлении СК по Минску, был командирован в Центральный аппарат. А потом спросили: «Так, а зачем тебе это все, „Погоня“ эта? Тебе что, плохо живется?» У них это просто не укладывается в голове, что справедливость и законность многое значат. Начал рассказывать, как помогаю ребятам, которые ушли из органов. Объяснял, что я не переманиваю силовиков, мне пишут те, кто уже оставил службу, причем процесс устроен так, что я даже не знаю лично человека. Бесполезно. Следователь потом у меня на полном серьезе спрашивал, а чей это план, что айтишники уезжают в Литву. Похоже, он искренне верит, что это действительно чей-то план. В целом задержание и обыск прошли корректно, отношение ко мне было, скорее, хорошим.
— Хочу вернуться к задержанию. Вас подозревают в менее тяжком преступлении. Зачем при задержании использовать целую группу захвата и надевать на голову мешок? Может, вы понимаете это как бывший следователь?
— Такие задержания были всегда, учитывается много факторов, в том числе, может ли задержанный оказать сопротивление, а у меня дома легально, как у охотника, было четыре единицы оружия. На профессиональном жаргоне это называется «вломить» — показать такой уровень стресса, чтобы человек «потек», то есть дезориентировать его. И это работает со всеми. К тому же надо же как-то занять сотрудников.
— Какое отношение к вам было в ИВС?
— И в милиции, и в изоляторе ко мне на удивление отнеслись нормально, хотя я готовился к худшему. В глазах некоторых сотрудников я предатель, но относились ко мне с уважением, обращались на «вы» и даже спрашивали советов. Я для себя придумал аналогию, что они относились ко мне, как к пленному полковнику вражеской стороны.
— Вы знаете, что для бывших милиционеров на Окрестина порой создавали условия хуже, чем в коридоре смерти? И это притом что они были там по административному, а не по уголовному делу.
— Я читал, как их содержали, и готовился к пыткам. Думаю, ко мне было другое отношение, потому что я ушел давно, пять лет назад. И вряд ли меня можно назвать «перебежчиком», у меня всегда были такие взгляды: я на работу приходил в «Погоне», у меня в рабочем кабинете висел автограф Навального, я на белорусском вел конспекты по идеологии, — и руководство СК об этом знало. Какие ко мне могут быть вопросы?
— Вы сразу поняли, что через трое суток не выйдете?
— Если честно, я сразу подумал, что ближайшие лет семь не выйду. Я видел, как меня задерживали — человек десять, штурмовая группа захвата. Так что я понимал, что меня возьмут под стражу, и готовился к самому худшему.
Уточню: подписку о неразглашении я не дал, и вообще требовать ее от подозреваемого незаконно, хотя следователь на этом настаивал. За что меня задерживали, я до сих пор точно не знаю. В протоколе указано, что 14 июля 2020 года я принимал участие в каких-то массовых мероприятиях (в этот день в Минске прошли акции протеста в связи с тем, что ЦИК отказался зарегистрировать Виктора Бабарико и Валерия Цепкало в качестве кандидатов в президенты. — Прим. TUT.BY). Но дело в том, что в этот день я вообще не был в Минске, я был на охоте в другом населенном пункте, и это легко подтвердить.
Меня детально допросили по событиям 14 июля, поняли, что я не понимаю, о чем идет речь, и начали допрашивать по другим потенциально преступным, с их точки зрения, эпизодам. В ИВС допрашивали два раза, часов по семь, наверное. Гоняли меня по всему Уголовному кодексу, следователь во время допроса позволил себе завуалированные угрозы в отношении моих близких, это очень непрофессионально. Например, один из вопросов звучал так: «Какие у вас отношения с родным братом и девушкой? И где они были в дни митингов?» Это чтобы я задумался, не закроют ли по ст. 342 (активное участие в действиях, грубо нарушающих общественный порядок. — Прим. TUT.BY) заодно и моих близких. И если бы я не знал о практике запугивания, на меня могло бы это подействовать. Но я понял, что раз задают такие вопросы, значит, на меня у них ничего нет. Еще спрашивали, принимал ли я незаконные решения во время службы в СК, но я уверен, что ни в каких коррупционных преступлениях не был замешан.
Когда я на допросах понял, что мне пытаются вменить 342-ю статью, я обрадовался, потому что ожидал худшего. Когда избирали меру пресечения, была указана уже другая дата участия в митинге — 9 августа, просто взяли открытую информацию из моих соцсетей. Я прохожу по одном делу со Статкевичем, Северинцем, которых даже не знаю, сколько там всего фигурантов, тоже не знаю, следственная группа — список фамилий на нескольких листах А4, многие следователи — мои бывшие коллеги, вместе сидели в одних кабинетах, но я ни на кого из них зла не держу.
— Расскажите, что вы увидели в СИЗО на Володарского?
— Понятно, что это не отель и условия так себе. Я сразу настроился на полтора года в СИЗО, на второй день сам постригся налысо. Никаких иллюзий я не питал. Для себя решил: я не заключенный, а пленный, с этой мыслью там жить легче.
Проблемы с сокамерниками у меня были только в ИВС, с обыкновенными уголовниками, у которых уже по десять судимостей. Когда узнали, что я бывший следователь, норовили разбить мне голову. В СИЗО отношение сокамерников ко мне было хорошее, как ко всем политическим. Насколько я понял, в одной камере сидит по одному политзаключенному, администрация по возможности старается их разделять. Но сейчас коррупционные дела зачастую тоже политические. И вот ребята смотрят телевизор, между строк стараются понять, что на самом деле происходит в стране, и очень радуются, что режим потихоньку сдувается. Политические автоматически стали уважаемыми людьми, у них спрашивают, как дальше будет развиваться страна, что нужно изменить. И все едины в этом порыве. Не видел ни одного человека, который топил бы за действующую власть.
В СИЗО ко мне приходили оперативники КГБ. Конечно, защитника никто не пригласил. Пришли, чтобы получить нужную им информацию, были угрозы и мне, и в адрес родных, но я вел себя достойно. Также оперативников интересовало, как информация с закрытых совещаний попадает в телеграм-каналы. Я объяснил, что они могут сколько угодно искать врагов и организаторов, но люди сами пишут сообщения в обратную связь, силовики не могут это остановить. Были вопросы про мои связи с Фондом по борьбе с коррупцией Алексея Навального, про общение с блогерами и журналистами. Между строк звучали вопросы о западном финансировании, пытались выставить, что я живу за гранты, для меня это просто смешно.
— Сотрудники КГБ предлагали вам сотрудничество?
— Думаю, они быстро поняли, что вербовать меня бессмысленно, поэтому таких предложений не поступало. Я же не обычный программист, знаю их методы работы. Я для них враг, потому что требую соблюдения законности и справедливости, а в нынешней ситуации это неадекватные требования. Вербовать таких людей для них просто невозможно.
На следующий день после разговора с чекистами меня отпустили. Возможно, это было сделано с целью дискредитировать меня в глазах знакомых.
— Вы успели получить письма в СИЗО?
— Когда меня задержали, я сразу смирился с тем, что для меня жизнь закончена. Прикидывал, что выйду в лет 40, меня это очень терзало, думал: «Дурак, зачем лез, тебя же предупреждали». А когда начали идти письма, это ощущение прошло. Надо посидеть — посидим. Мне ни за что не стыдно. Получение писем — самая невероятная часть дня. Когда открывается кормушка, просовывают конверты… Это самое приятное воспоминание. Еще приятные моменты случались на прогулках, кто-то как закричит: «Жыве Беларусь!» — просто до дрожи.
— Через десять суток после задержания вас неожиданно выпускают. Как вы сами можете это объяснить?
— Начну с того, что я до сих пор подозреваемый по уголовному делу, мое имущество арестовано, выставлен запрет на выезд. Как бывший следователь понимаю, что если человека заключают под стражу, значит, на него что-то есть, он уже не выйдет. И тут на десятый день нас с адвокатом приглашают к следователю. Я готовлюсь к худшему, а вручают постановление об отмене стражи. Меня отпускают, я в шоке: лысый, без шнурков и в корявой одежде еду домой. И тут звонок — мою девушку задержали. Конечно, это был сильный удар, не понимал, что происходит. Подумал, ее берут в заложники, чтобы вывести меня из равновесия и на этом сыграть. Лера работала в прокуратуре, уволилась несколько месяцев назад, работу мы с ней не обсуждали — и это изначально было принципиальным решением и нашей договоренностью, я прекрасно понимал, где мы живем и какой уровень общей компетентности у нынешних силовиков. У нее из-за меня были проблемы еще до выборов, в июне ее вызывали в Управление собственной безопасности, спрашивали, почему она с «врагом государства» общается. В итоге у нее дома провели обыск и увезли в КГБ, где с ней в общей сложности беседовали девять часов без адвоката (по закону, допрос не может длиться более восьми часов, причем полагается перерыв на один час. — Прим. TUT.BY) и отпустили.
У меня три версии, почему меня выпустили из СИЗО. Первая — испугались, что из меня могут сделать героя, а в Беларуси сложилась система, при которой очень не любят заметных, всем известных силовиков, опасаясь, что они станут центром притяжения. Этой власти не нужны другие лидеры, из СК за последнее время уволилось довольно много авторитетных людей, их просили вести себя тихо. Вторая версия — отпустить, чтобы мне перестали верить, чтобы думали, что я сотрудничаю с КГБ и другими силовыми структурами, изучить мои контакты. И по факту я это недоверие чувствую, в первую очередь от тех, кто меня не знает лично. Те, кто со мной знаком, во мне не сомневаются. Третья версия — негативная реакция внутри Следственного комитета. Насколько мне известно, мое задержание и дальнейшее преследование было отрицательно воспринято в рядах СК, даже среди тех, кто меня не любит и считает своим оппонентом. Ну или конкретно в моем случае просто все сделали по букве закона, в таком случае мне остается только поблагодарить следствие.
— Назовите основные причины, почему силовики в 2020 году стали уходить со службы?
— Существенно упал престиж профессии, вы же сами видите, какое теперь отношение у общества, а это важно. Второй момент — условия работы. Сотрудники увольняются, дел становится все больше. Но я бы не переоценивал количество людей, которые уходят. В Следственном комитете речь идет, может быть, о десятках. И нужно понимать, что уходят действительно лучшие сотрудники. А чтобы вырастить квалифицированного следователя, как и квалифицированного врача, нужно немало времени. Хороший следователь должен обладать жизненным опытом во всех сферах, а людей, которые знают бухгалтерский учет, программирование, медицину, — можно пересчитать по пальцам одной руки.
— Если вернуться на пять лет назад, вы могли подумать, что вас посадят ваши же коллеги?
— Нет, не мог. Я ходил на работу в майке с «Погоней», открыто заявлял, что на Площади в 2010-м у демонстрантов не было ледорубов, они появились потом, — все это слышали. И я был такой не один, у нас многие говорили на белорусском, были законниками. 9 августа я понял, что не смогу мириться со всем этим, что рано или поздно окажусь за это в тюрьме.
Следователя по моему делу вызвали из другого города. Меня допрашивают в отдельном здании, бывшем корпусе УСБ, видимо, чтобы я не пересекался с бывшими коллегами, хотя иногда я все-таки их вижу — здороваемся, у нас нормальные отношения, зла я ни на кого не держу.
Добро пожаловать в реальность!