19 декабря 2010 года, в день выборов, когда толпа, протестовавшая против их объявленных итогов, направлялась на площадь Независимости, кандидат в президенты Беларуси поэт Владимир Некляев был избит, доставлен с тяжелыми травмами в больницу, из которой тут же был выкраден «неизвестными» и заключен в тюрьму, пишет журналист и издатель Борис Пастернак.
Прошло десять лет. Мы гуляем с Владимиром Прокофьевичем по Лошицкому парку. Снова воскресный день. И снова протесты.
— Как ты провел вчерашний день?
— Проснулся и подумал: все-таки десять лет такому нерядовому событию в моей жизни. И надо бы…
— Выпить.
— Да. Но возникает вопрос: с кем? Начал перебирать в памяти людей, с которыми я бы хотел этот юбилей отметить. И оказалось, то те, с кем бы мне хотелось выпить, опять сидят, как и десять лет назад. И потому я провел этот день в совершенной трезвости. Пересеклись только с Александром Федутой, переговорили о том, что было, и что может быть.
— Давай и мы поговорим сначала о том, что было.
— Они меня здорово тогда, как они выражаются, омолодили. Начиная с головы, и далее везде.
— Ты совсем не был готов к такому повороту?
— Слушай, я же не политик, поэт. А если политик, то поневоле. Просто терпеть невозможно было то, что вытворял Лукашенко. И я подумал: а дай попробую отправить его из Минска в Шклов. Вернуть жене. Конечно, я понимал, что есть опасность, и немалая. Но надеялся, что пронесет. Будут стрелять — и вдруг промажут. Хоть в штабе мне даже бронежилет хотели купить, там снайпера сидели. Я сказал: да бросьте вы… Знаешь, романтические какие-то блуждали мысли. Мол, если даже погибну, что ж… Кто-то ведь должен принести себя в жертву, свободу без этого не обретают. Даже стихи об этом написал. Хотя если твоя биография будет героически длиться после тебя, это как-то мало вдохновляет. В конце концов вышло так, как вышло: прибежал товарищ подполковник Карпенков и стукнул меня по голове чем-то тяжелым.
— Это был все тот же Карпенков?
— Да. Тот же, который и сейчас. И мало того, что он мне едва мозги не вышиб, так еще и на земле его ребята ногами добавили. Я был обработан, как готовой к прожарке бифштекс. Меня, кстати, на прожарку голого по морозу тянули. Думал: всё. Обрадовался, когда приволокли в тюрьму. А потом начались еще и психологическое пытки. Ведут на допрос и показывают мне ролик. Площадь, снег — и на снегу неподвижные люди. И начинается крик: «Вот! Смотрите! Это из-за вас! Это вы погубили столько людей!» Я же не генерал, который в уме рассчитывает, сколько людей может погибнуть при штурме высоты. Я в ужасе был! Что я наделал?.. С ума сходил, пока не пришел адвокат, и я у него не спросил: «Сколько народу погибло?» — «Какого народу?! Никто не погиб».
Мне сначала шили статью с обвинением в попытке государственного переворота, а потом началось давление Запада, Лукашенко начал работать на два фронта, ему нужны были деньги, и мои обвинения понемногу становились менее страшными… Но как и почему меня выпустили — дело темное. Я знаю несколько версий. Одну из них мне рассказал Евгений Евтушенко, который действительно ратовал за меня. И не только он сам, но еще и через Медведева просил, который тогда был президентом России, а жена Медведева была поклонницей Евгения Александровича.
— Тебе не предлагали покаяться, подписать какие-нибудь письма?
— Я заявил сразу, чтобы с такими предложениями ко мне не подваливали. Да их и интересовало только одно: откуда взялись деньги на предвыборную кампанию. Лукашенко за месяц до голосования объявил, что знает, откуда у Некляева деньги — из Москвы. Но если и из Москвы, то от кого? Я тогда участвовал в съемках «Крестного батьки», куратором которого считался Медведев. Если деньги от Медведева — это одно. А если, не дай бог, от Путина? Они мне даже психотропы вдували, чтобы я раскололся. Я думаю, что одной из причин моего перевода под домашний арест было то, что я не имел абсолютно никакого отношения к финансам. Это было мое условие, поставленное перед людьми, которые занимались финансированием той президентской кампании. И это условие было выполнено. Когда мои тюремщики увидели, что я практически ничего не знаю в финансовом обеспечении выборов, они от меня отстали.
— Десять лет позади. Ты видишь прогресс в том деле, которому отдал столько сил?
— Безусловно. Есть прогресс, которого, не удивляйся, не должно было случиться. Потому что на стартовых позициях ничто этого прогресса не предвещало.
— Стартовые — это какие?
— Отсутствие большой идеи на старте. Как, например, на выборах 2015-го года. Я готовил к ним Площадь, можно сказать как сатисфакцию. И ожидал, что получу ее. Но когда случился Майдан, с расстрелом, с войной, я понял, что мои ожидания беспочвенны: при той пропаганде, которая началась у нас после украинских событий, при той цене, которую пришлось заплатить украинцам за свою победу, у нас такое не прошло бы. По сути, вот та причина, из-за которой я расстался с так называемой «титульной оппозицией». А к 20-му году появились другие люди — и для меня оказались совершенной неожиданностью те технологии, которые применили эти новые ребята.
— А ты видишь в сегодняшнем протесте именно технологии?
— Не прежде всего их. Прежде всего большую идею, которая появилась. Но любая политическая кампания — это технологии. Без этого не бывает. А если бывает, то ничего не получается. Вот этот… который КГБ сейчас заведует… их столько уже при мне было, заведующих…
— Тертель.
— Да. Он заявил, что демократия — это политтехнологии. Все сразу: какой идиот! Не такой уж большой — в его понимании демократии. Я уже по тому, как готовилась к этим выборам демократическая сторона, увидел, что это совершенно не сходится с тем, что я себе представлял. И в день голосования отправился по точкам, где должен был накапливаться протест. В тот момент это были участки для голосования. И я был просто поражен: нигде не оказалось ни одного человека, который мог сказал бы людям, что им делать дальше! А уже начали разъезжать по городу автозаки. И пошел я со своими вопросами в объединенный штаб новой оппозиции. Там ребята объяснили мне, что будет полная децентрализация действий — и никаких лидеров. Люди, мол, сами разберутся.
Тогда и я пошел сам разбираться. Ты вот попал в ментовку потому, что у тебя нет моего опыта. А я теперь, когда прихожу на место, где могут бить, прежде всего смотрю, в какую сторону удирать. Вечером пошел по проспекту Победителей и увидел, что ребята в черном готовы к серьезным действиям. Решил, чтобы избежать столкновения головы с дубиной, пройти за гостиницей «Планета», дворами. И только завернул за угол, как они мне навстречу! Первый, правда, промазал, а второй попал.
— Так ты и спустя десять лет дубинкой получил?
— Домой с трудом добрался. Лежал и думал: если так пойдет и дальше, ничего хорошего из этого протеста не выйдет. Но я ошибся. Только прежде, чем я это окончательно осознал, случилось 14 августа. Помнишь, это был единственный раз, когда на протест вышел Тракторный. Во главе с Дылевским, который стал потом председателем стачкома, вошел в Координационный совет. Они пришли к Дому правительства, чтобы передать свои требования премьер-министру. Я тут же вспомнил, что мы сюда ходили десять лет назад с такой же фишкой. И чем это кончилось.
Так что осматриваю место. И вижу, что слева и справа от площади Независимости лежат кирпичики брусчатки. Поколотые на куски явно «для удобства трудящихся». Подошел к оцеплению, спрашиваю командира: «Ты плацдарм осмотрел?» — «Да, осмотрел» — «А как думаешь, вон те камни для чего лежат?» — «Наверное, для ремонта» — «А ты видишь, что тут ремонтировать? И чего это они поколоты?» Он сильно задумался. И когда к оцеплению, в котором стояли солдаты срочной службы, подбежали девушки с цветами, не стал их отгонять.
Тут подходит ко мне Дылевский, которого с его петицией уже послали нафиг: «Что дальше делать?» А их было всего тысячи полторы, наверное. Плюс тысяч пять еще на площади. А тихарей несколько сот, и они потихоньку подтягиваются. Понятно, что против этих работяг готовится провокация: хотят хорошенько их тут обработать, чтобы они думать забыли о каких-то требованиях. И прежде всего о забастовке, которой они пригрозили в случае невыполнения их требований.
В этот момент Дылевскому кто-то позвонил и подтвердил то, что я подумал — будет провокация. И кровавая. Он опять спрашивает, как быть? У меня-то есть опыт движения колонн, я знаю, что люди начинают присоединяться по ходу, они стоят пока по тротуарам, по дворам. Они готовы примкнуть, если поймут, что их много. Давай, говорю, дойдем по площади Победы, там развернемся — и нас здесь станет в десять раз больше. И тогда никакие менты ни с камнями, ни с палками не будут страшны. А сам себе думаю: «И возьмем Дом правительства».
— Дался тебе этот Дом правительства!
— Ну, сатисфакция же должна быть! (Смеется). Но рабочие решили не рисковать и ушли с площади. Вот тогда я и подумал, что все, это финал.
И вдруг 16-го вываливает на улицы и площади сто, а кто-то считает, что и двести, и триста тысяч народу! И против них — ни одного вооруженного человека. Город был наш. Около полудня я был возле администрации Лукашенко. Там этих космонавтов и масок стояло немеряное число. А часа через три, когда голова колонны от стелы подошла к проспекту, а хвост ее еще был у стелы, все маски будто испарились. Я даже попытался завернуть людей от площади к тюрьме, может, подумал, удастся Николая Статкевича, Сергея Тихановского освободить, но за мной пошли сотни две, не больше. Люди совершенно не были готовы к открытому противостоянию, к насилию. Когда они увидели себя в такой мощи, им показалось, что дело сделано, они уже и так победили.
— Так и ты вроде уже считал, что по украинскому сценарию события не пойдут?
— Ну да. Для боевых действий нужен хоть бульдозер какой. Нужна группа вооруженных людей. Но самое главное: люди должны сознавать свое право на такие действия. Потому что в случае неудачи ты окажешься провокатором. В Украине были все-таки две вооруженные силы. Я сам, когда был на Майдане, жил в палатке. Нас там было шестеро, из них двое с «калашами». И в соседних палатках было так же. И когда эти люди с автоматами пошли к резиденции Януковича, он и слинял. Тут уж ему было не до золотого батона.
— Мы видим, что сейчас настал момент, когда власть опомнилась. А противники власти за оружие браться не собираются.
— Да, силовики набрались опыта. Научились рассекать, разгонять, не пускать… Теперь они готовы к гражданской войне. Это очень печально, но, по большому счету, по-другому в истории никогда и не было: власть окончательно переходила из рук в руки не в результате революций, переворотов, а в результате следующей за ними гражданской войны.
— Это твой прогноз?
— Не хотелось бы. Но иначе не случалось. Сегодня по конституции, в случае изъятия из власти Лукашенко, его полномочия перейдут премьер-министру. Потому и стоит во главе правительства гэбешник. Да и во главе всего остального тоже. Власть перейдет к ним, то есть к тому же Лукашенко вместе с его российскими коллегами. И подписание договора с Росгвардией говорит о том же. Сценарий, который Лукашенко запустил, стал окончательно понятен: обойтись вообще без всяких реальных выборов, раз уж выиграть их все равно не получается. При этом в бюджет заложены средства и на выборы, и на референдум. А референдум, естественно, будет о том, чтобы наделить Всебелорусское собрание конституционным правом. Собрание примет новую Конституцию, а Лукашенко это собрание возглавит. Как-то так.
— Я много разговариваю с людьми гораздо моложе меня, и они очень спокойно мне возражают: все, эту пасту обратно в тюбик они на затолкают. Мы на это не согласимся.
— Назад дороги нет, это ясно. Но сценариев будущего несколько. При тупом упрямстве Лукашенко тут и сценарий войны, партизанщины, потому что паста в тюбик обратно не влезает. С кем ни говоришь, все твердят одно: нас много, нас так просто не возьмешь. И если те, кого так просто не возьмешь, выйдут однажды массово, как 16 августа, силовики струхнут — и может обойтись без крови. Но во что именно выльется сегодняшнее сопротивление, я предсказать не возьмусь.
— Ты сам чувствуешь опасность? Ты под прицелом?
— Безусловно. Удивляюсь, что до сих пор не взяли. Столкнулся как-то на перекрестке Революционной и Ленина с отрядом Карпенкова. Какие-то берданки у них в руках, охотничьи ружья, что ли, форма разнокалиберная. Ну просто бандиты какие-то вышли на охоту. Стоим лицом к лицу. И они всматриваются в меня, а потом расступаются и пропускают.
— «Мы ж тебя уже десять лет назад нейтрализовали. И опять ты тут!?»
— Нет. (Смеется). Эти новенькие. Может, всматривались для знакомства. Страха, как такового, нет, научил себя не бояться, но когда мимо синий бусик проезжает, невольно напрягаюсь. Как-то у Николая Статкевича, который вообще ни черта не боится, спросил: а как ты, когда синий бусик? Оказывается, тоже напрягается, к этому нельзя привыкнуть. Его, кстати, и в последний раз забрали на бусике. А всего почти восемь лет человек просидел в тюрьме! Вот за что?!. Это меня просто бесит! Разворовывают, развращают, уничтожают страну, а в тюрьме сидят не они, а Статкевич с Северинцем…
— Павел Северинец, насколько я знаю, роман в тюрьме пишет. А что ты на воле…
— Да какая к черту воля, если Ольга, жена моя, всякий раз, когда из дома выхожу, вслед мне крестится, помня, что однажды в 2010 году я вышел из дома — и она 10 дней не знала, живой я или нет... Но все же, пока жив, пишу. Недавно закончил роман о Янке Купале. Дописывал его уже во время убийств и пыток — и ясно понял, почему Купала пытался кончить самоубийством, живот себе взрезал. Потому что тогда было, как сейчас! И происходящего было не выдержать. И еще одну вещь написал, драматическую поэму о великом князе литовском Ягайле, который ради того, чтобы стать польским королем, пренебрег интересами тогдашней Литвы. И в финале драмы Литва говорит ему: «Ты предал меня, Ягайло!» То же самое Лукашенко скажет Беларусь. На суде над ним скажет.
Добро пожаловать в реальность!